из комментариев:

Татьяна Савицкая: Ладно бы он писал только про то, что "усе пропало", но он же еще поет оды СССР((

Дмитрий Львович Быков: Татьяна Савицкая Таня, это не оды СССР. Люди же слушают, знают. Я говорю всего лишь о том, что у СССР были перспективы, шансы измениться, а сейчас их гораздо меньше.

Galina Bushkova: Была перспектива накрыться медным тазом. И блестяще осуществилась.

Татьяна Савицкая: Дмитрий Львович Быков Дима, у СССР были шансы стать нашей коллективной могилой. Других не было. Сейчас все действительно мерзко, но в Совке было много , много хуже . Поверьте, это именно так . Я проклятом СССРе прожила почти всю жизнь, а не «школьные годы чудесные», как вы.

Дмитрий Львович Быков: Татьяна Савицкая какие школьные годы? В 1991 мне было 24, я в армии успел отслужить.

Татьяна Савицкая: Дмитрий Львович Быков А, ну да, вы почти как мой сын. Но тогда тем более не понимаю, как можно исхитриться, чтобы увидеть хоть малейший шанс у этой мертвой, давящей, саморазрушающейся колоды

Дмитрий Львович Быков: Татьяна Савицкая в этой колоде были святые, чистые, одарённые люди вроде вас. Сейчас им в таком количестве попросту неоткуда взяться. Вырождение во всем: сравните хоть вас и меня (рыдает)

<…>

Дмитрий Львович Быков: Ну вот видите, в чем проблема: вы не стали читать, поспешили высказаться. А если бы прочли, легко увидели бы, что там как раз говорится о принципиальной нормальности, многолетней неизменности этого состояния. О том, что оптимистический прогноз встречает негативную общественную реакцию, а разговоры о безысходности как бы снимают ответственность с либералов и консерваторов одновременно. Так и получается когнитивный диссонанс. Может, стоит иногда читать нелюбимого автора? Хотя если я вас так сильно раздражаю в принципе, этого никаким чтением уже не исправишь.

Ed Meder: Дмитрий, а вы иных вариантов кроме разбить и ограбить сами-то не пробовали?..

Sergei Medvedev: Дмитрий, не принимайте ехидство за раздражение). Mea culpa, не прочитал (хотя и признался в этом), но как часто, открывая последнюю полосу Новой, я видел один и тот же приговор с вариациями, или, скорее, нескончаемую ламентацию, которая так востребована в наших краях, но никак не вяжется с вашим жизнерадостным обликом. Nothing personal, просто комментарий

Дмитрий Львович Быков: Сергей Медведев разумеется, я недостаточно значителен, чтобы вызывать ваше раздражение. Так, максимум ехидство. Но в том-то и дело, что ехидство мешает вам различить ламентацию и вполне искреннее сопереживание, ибо эта страна мне не чужая. И Бальзак московского разлива - это, конечно, nothing personal, примерно как коньяк саратовского разлива. И разве я чем-то лучше вас? Мне тоже не нравится ничей успех, я попросту изгрызаю кулаки при виде любого успешного коллеги, какая уж там жизнерадостность. А уж как меня бесят толстые люди!

Sergei Medvedev: Ну конечно, обвинить оппонента в зависти... первое дело). Что-то из ваших текстов меня раздражает, что-то -- восхищает (литературные портреты и эссе), что-то оставляет равнодушным, но я давно воспринимаю вас не лично, а как некую объективную реальность, как данность языка, и замечания по поводу Быкова -- как шутки по поводу погоды, а она, как известно...

Дмитрий Львович Быков: Сергей Медведев да почему же оппонента? В том-то и дело, что вы не оппонируете, потому что не читаете. И правильно, нечего, много чести.

Sergei Medvedev: Дмитрий, читаю-читаю, но не стихотворные фельетоны в Новой, уж простите!

Larisa Tsvetkova: Дмитрий Львович Быков Как простая русская женщина скажу Вам просто: Вы -прелесть, прелесть, прелесть.... я Вас обожаю!!!!

Дмитрий Львович Быков: Сергей Медведев правильно, всецело одобряю. Но тогда зачем высказываться в духе эховских каментов типа «В монитор не влезает, а все жалуется на кровавый режым?». Мне почему-то казалось, что это не ваш уровень. Впрочем, зачем я стараюсь подольститься и заслужить милость...

вадим мисюк: Продолжайте, ради Б-га, - я наслаждаюсь вашей пикировкой)

Игорь Зотов: вадим мисюк реально смешно! порой кажется, что у быкова восемнадцать голов и четыре тысячи рук - но все без толку

Eugene Filippov: Все без толку - это главное. Наслаждайтесь :)

Vadim Brylev: Дмитрий Львович Быков Я Вас чрезвычайно уважаю и ценю, многое слушаю и читаю, Ваше мнение о литературе весьма для меня важно. Однако, уж простите за хамские вопросы- Вы искренне считаете себя более успешным чем Сергей Медведев? Вы серьёзно считаете, что он Вам завидует?

вадим мисюк: Я начал было читать "ЖД", но быстро поймал себя на том, что читаю #гашекавойновичаитд

Дмитрий Львович Быков: Вадим Брылев

Irina Biryukova: Мне комментарии Быкова в соцсетях нравятся куда более его поэзии. Его "боренья" протекают не с самим собой... Поэтому, как личность, он и не интересен...

Дмитрий Львович Быков: Ирина Бирюкова

ЦДЛ в лицах и фотографиях ("Facebook", 16.11.2018):

Евгений Евтушенко, министр культуры РФ Александр Авдеев, Дмитрий Быков на вечере памяти Александра Трифоновича Твардовского в Большом зале ЦДЛ.

О новом сборнике

Ровно 15 лет назад у меня в Петербурге (в Москве меня никогда не считали за поэта) вышла книжка «Призывник», куда вошли стихи за первые 15 лет моей работы. А книжка «Дембель» была предсказана Александром Житинским, великим питерским писателем и издателем, который сказал: «Лет через 20 ты издашь «Дембеля».

И вот я его издал, правда, чуть пораньше. Это далеко не конец, но пока книга знаменует расставание с определённым возрастом. Мне показалось, что в 50 лет можно подвести некоторые итоги, и я эту книжку издал.

Что вдохновляет

Исток всего, что я пишу – это страх смерти.

О собственном образовании

Я учился на журфаке МГУ, который давал очень неплохое образование. Главным образом, потому что давал широкие возможности для самообразования. Всегда можно было сказать, что вы в редакции на практике, идти в библиотеку и самообразовываться. Обязательно было присутствовать только на языковых курсах, поэтому я более или менее знаю английский и читаю по-французски, произношение я выработать так и не смог.

Образование наше было своеобразное. Мы ненавидели все идеологические предметы. Это был 84-й год, и сквозь советскую власть просвечивалось её печальное будущее. И наша преподавательница по истории зарубежной коммунистической печати была из кружка Аллы Андреевой, вдовы Даниила Андреева. В результате весь семестр, когда надо было изучать коммунистическую печать, мы изучали «Розу Мира» (прим. ред.: религиозно-философское произведение Д. Л. Андреева). К моим 16 годам она у меня отскакивала, как звук, я поступил в 16. Она была мне известна наизусть, и в кружке Андреевой я бывал.

Я страшно благодарен журфаку, потому что он давал самое ненавязчивое, самое свободное образование. Эти пять лет, с разрывом на армию, я провёл наиболее радостным для себя способом.

О работе в вузах и школе

Я преподаю, но не в университете. Я преподаю в школе. Школьные преподаватели в большом дефиците, и выгнать меня оттуда по идеологическим соображениям совершенно невозможно. Я преподавал в МГИМО. Там мне дали понять после пяти лет довольно счастливого преподавания, что мой оппозиционный имидж не очень сочетается с этим официальным вузом. Мне пришлось два года преподавать в Принстоне, что, конечно, было мучительно. Потом я некоторое время преподавал в Высшей школе экономики, таком своеобразном юденрате нашего образования. Некоторое время преподавал на журфаке, но оказалось, что я с ним тоже плохо совместим. Поэтому я продолжаю оставаться в школе, которую я, слава Богу, никогда и не бросал.

В школе умеют защищать своих, а в университетах это делать трудно. Может потому, что наши частные школы не так зависят от государственного финансирования. Но все мои студенты продолжают ко мне приходить, летом живут у меня на даче и обрабатывают её. Я с ними очень дружу.

О детях

Те дети, которым сейчас 13-14 лет, это наше очень светлое будущее. Они настолько быстроумны и начитанны, жадны к знаниям, что, думаю, через пять лет они, раз уж у нас не получилось, возьмут судьбу страны в свои руки и ненавязчиво, осторожно, доброжелательно её исправят. Это моё твёрдое убеждение, поэтому я с таким твёрдым оптимизмом смотрю в будущее.

Чем люди старше, тем они пессимистичнее, и это понятно потому, что у нас впереди раскаяние и смерть, а у них впереди молодость, власть, здоровые и счастливые жизни. Те из нас, кто до этого доживут, уверяю вас, поймут, что мы жили не напрасно.

О Егоре Летове

Я отношусь к творчеству Егора Летова с большим уважением. С тем большим уважением, что Егор Летов – был единственный человек, который сразу после публикации «ЖД» (прим. ред.: роман Дмитрия Быкова) назвал этот роман выдающимся.

Я очень люблю Егора Летова, хотя я понимаю, что это автор не для всех. Его поклонников Владимир Мединский, мой коллега по МГИМО, назвал маргиналами. Я считаю, что «маргиналы» – это комплимент. Чем быть в таком мэйнстирме, лучше мы будем маргиналами.

Я Летова люблю и как композитора, и как поэта, и как мыслителя… И особенно мне нравится в нём то, что он вовремя умер. Я не могу сказать, что я это одобряю, но его жизнь – такой же законченный художественный текст, как и его стихи. Он выдающийся настоящий поэт.

Последний великий поэт

Последним великим поэтом был Окуджава, мне кажется. Но время идёт, растут новые замечательные люди… Человек, особенно поэт, не может быть совершенно независимым от эпохи. Эпоха должна предложить ему что-то новое. Пока идут самоповторы, но я уверен, что эта новизна ударит нам в глаза очень скоро.

Что вы чувствуете, когда пишете стихи?

Счастье.

Цели в поэзии

В поэзии цель одна – справиться со своими демонами. В прозе, пожалуй, тоже. Я пишу в целях терапевтических. Ни денег, ни славы на этом не стяжаешь. Славу можно приобрести в качестве лектора, деньги – даже не знаю как… Иначе бы уже приобрёл. А стихи – это для того, чтобы не сойти с ума. Это единственная цель, которую я преследую. И состояние, которое я испытываю при этом – счастье, восторг, блаженство, чего и вам желаю.

книга

Состарившийся, но милый Пелевин

Виктор Пелевин. «Тайные виды на гору Фудзи»

Любой роман Пелевина заслуживает внимания, а этот еще и хороший, в отличие, как мне кажется, от трех предыдущих. Правда, вчитавшись, я несколько умерил свою радость, поскольку это не прорыв, а возвращение: богачи, пытающиеся проникнуть в мир чистой духовности, ничем не отличаются от пелевинских же «пупков», пришедших на смену «совкам».

Так же они бухают и нюхают, их внутренний мир с приходом силовиков к власти ничуть не усложнился, а пристрастие к поискам духовности после сауны остается вполне комсомольским. Но мы ведь и вернулись в девяностые с их криминальными битвами и перманентным экономическим кризисом, и в этом возвращении есть, конечно, радость – но это примерно та же горькая радость, с какой из Таиланда возвращаешься в ноябрьское Шереметьево: хмать-хмурь-хрень, но это Родина, сынок!

Есть тут необычайно трогательный и обаятельный (вопреки критикам-феминисткам) образ Тани, пожившей советской тетки, пытающейся овладеть миром, и есть истинно пелевинское умение сочинить новую мифологию, объясняющую все и ничего (мир можно представить гигантской вагиной, да, но так же легко представить его дыркой от сыра или, если хотите, вечной борьбой тройки с четверкой, как уже было в «Числах»; Пелевин это умеет и всегда умел).

После нескольких попыток построить новые образы будущего (одинаково непривлекательные) или создать новый жанр он с облегчением вернулся в то, что знает и умеет лучше всего. И новая книга действительно получилась человечной и в хорошем смысле сентиментальной, но стоит ли этому новому «вечному возвращению» особенно радоваться – не знаю.

В любом случае спасибо: хоть качество этого удовольствия заставляет грустно задуматься, мне с этой книгой было хорошо, как хорошо бывает влезть в старые, давно забытые брюки с хранящейся в заднем кармане любовной запиской от состарившейся возлюбленной.

автор

Сын Радзинского и его 1970-е

Олег Радзинский. «Случайные жизни»

Сын Эдварда Радзинского – инвестиционный банкир, проживающий в Лондоне, автор двух книг рассказов и двух весьма популярных фантастических романов – в молодости сидел за инакомыслие. Теперь он написал автобиографическую книгу про веселую жизнь писательских деток, студентов-филологов, в семидесятые, про бурный секс и романтическую страсть, про хранение и распространение клеветнических антисоветских измышлений, про «Лефортово», интеллектуальные диалоги со следователями (представьте, были и такие следователи), про работу на лесоповале под началом бригадира-бандеровца, про возлюбленную-декабристку и жизнь с нею в ссылке. И книга у него получилась смешная, как большинство диссидентских мемуаров; от книги Подрабинека «Диссиденты» ее отличает… Что же отличает?

Во-первых, Радзинский все-таки фантаст и его герой смотрит на весь советский диссидентский, богемный и лагерный абсурд взглядом инопланетянина, который вернулся-таки в свой нормальный мир и оттуда с восторгом, ужасом и довольно язвительной насмешкой обозревает свою в общем случайную советскую жизнь. Раз занесло сюда – надо хоть наблюдать, как зеленый инопланетянин Пхенц у Синявского.

Во-вторых, эта книга, пронизанная любовью ко многим спутникам юности, как-то особенно насмешлива, вплоть до издевательства; у Радзинского мало святынь, он не щадит ни родственников, ни сверстников, зато уж эти немногочисленные святыни значат для него действительно очень много. И главная из них – совершенно самурайская решимость, способность ни фига не дорожить жизнью. В это состояние довольно трудно себя вогнать: однажды Радзинскому для него потребовалась голодовка, иногда – алкоголь, реже – любовь. Но уж если ты в него умудрился войти, тогда советский опыт становится для тебя источником удивительных знаний и замечательных эмоций и все лучшие бабы твои. Вообще, хорошо жить в России, когда постоянно готовишься умереть; об этом весь Радзинский. И как хотите – мне этот герой чрезвычайно симпатичен, хотя за всей теплотой его воспоминаний я чувствую космический холод – как и за издевательски-насмешливым голосом его знаменитого отца.

герой

Вампир с клыками

Алексей Иванов. «Пищеблок»

Роман Иванова, частично напечатанный в «Дружбе народов», будут ругать и уже ругают, и действительно – после фундаментального «Тобола», после концептуального «Ненастья» эта небольшая книга похожа на летние каникулы, которые Иванов иногда себе устраивает. Это вроде «Псоглавцев», детского триллера на схожем материале. По фактуре и интонации это похоже одновременно на Крапивина и на «Синий фонарь» Пелевина: 1980 год, Олимпиада, страшилки в пионерлагере, вампиры в облике советских тинейджеров… И написана эта вещь без обычной ивановской изобретательности, почти нейтральным языком, и все в ней узнаваемо для меня не только потому, что я тогда жил, а потому, что много читал.

Но поскольку Иванов – писатель обидчивый, а обижать хорошего автора мне совершенно не хочется, надо сказать, что есть в ней и нечто сугубо ивановское, отличающее именно его манеру. Он человек зоркий, чувствующий историческую и социальную тектонику, и он первым показал, как среди глубоко фальшивых, давно никому не нужных советских ритуалов вызревает – ну да, вампир. И вампир этот скоро вырвется на свободу и начнет беззастенчиво жрать уже все.

Пока дисциплина советского пионерлагеря его еще сдерживает, но скоро все эти жалкие скрепы рухнут и весь мир предстанет для него одним огромным пищеблоком – где нет ничего, кроме пищи и вечного ненасытного голода. Плоха советская жизнь, но победили ее вампиры; плох советский человек, но выросший ему на смену кровосос будет свободен и от жалких ограничений вроде линеек и тихого часа.

И сейчас вокруг нас, среди духовных скреп нынешней насквозь фальшивой системы вызревает то же самое – вот почему Александр Архангельский и Алексей Иванов одновременно выпустили два романа об олимпийском 1980 годе. Тогда, хорошо помню, тоже очень чувствовалось, что «оковы тяжкие падут, темницы рухнут – и свобода вас примет радостно у входа»; но никто не догадывался, что у этой свободы будут во-о-о-о-от такие клыки. Так что молодец, Алексей Викторович, неважно, как ты пишешь, а важно, что ты чуешь.

Владимир Семенов ("Facebook", 04.11.2018):

Дмитрий Быков говорит об отсутствии плагиата в искусстве. Существует, по его мнению, отрефлексированная вторичность. На фото - салфетка, где моя Полина изображает письмо взрослых.

Чуть только он зашел в аптеку, нарушив предрешенный путь (нельзя, представьте, человеку купить в аптеке что-нибудь!), — Сеть взорвалась. Пошли остроты — в едином творческом строю, — хоть предсказуемы до рвоты, но остроумны, признаю: «Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет… Живи еще хоть четверть века — все будет так. Исхода нет».

В России очень любят Блока — и скучный книжник, и босяк: конечно, знают неглубоко, но эти строчки помнит всяк. Немало сущностей противных познали тут последний срок: блок коммунистов-беспартийных, троцкистский блок, варшавский блок — всех в пекло утащили черти, все провалились в решето, а цикла Блока «Пляски смерти» не отменил, увы, никто.

Поэт, далекий от народа, любивший смерть, впадавший в грех, — но эту мысль, что нет исхода, он как-то выразил за всех. И в статусе страны-изгоя, и в дни победы Октября сказать тут что-нибудь другое непросто, честно говоря: ночь, улица, фонарь, аптека, колючий снег, а чаще дождь, на месте дряхлого генсека — накачанный и бодрый вождь, в душе любой подобен зэку, соседом брезгует сосед… Разбей фонарь, ограбь аптеку — а все равно исхода нет.

Все навсегда зависло между — не наверху и не внизу; а кто-нибудь подай надежду — и тут же вызовешь грозу. Поэт, гремящий бодрой лирой, борец, сулящий миражи, хоть что другое сформулируй, хоть что обратное скажи — «День, площадь, солнышко, кафешка, осмысленный и ясный взгляд, лет пять помучимся, конечно, зато увидим город-сад» — и все накинутся с протестом, предложат выгнать, отселить… Тут надо быть вдвойне бесчестным, чтоб свет в тоннеле посулить. Иной космополит безродный начнет по глупости своей: «Россия может быть свободной!» — и сразу ясно, что еврей. Что удивительно, едины — и одинаково грозны — и либеральные кретины, и консерваторы-козлы: исхода нет! Никто не чает страну надеждой обмануть, что либералов огорчает, а консерваторов — отнюдь.

У либерала вся отрада — послать проклятье палачу, а патриоту так и надо: исхода нет — и не хочу. Заметишь как-нибудь в газете или в одной из соцсетей — «Растут талантливые дети!» — «Да вы не видели детей!». На крик морального урода, что прожил в Штатах пару лет, — вот, мол, на Западе свобода! — докажут, что и в Штатах нет; и правда, сущее бесстыдство — будить сошедшего ко сну. Ему предложишь хоть помыться — услышишь: не гони волну. В спортзал грешно манить калеку. На тризне мерзостен смешок. Боюсь, что он зашел в аптеку, припомнив этот же стишок: ведь Питер! Все напоминало: придет декабрь, потом январь, ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь…

Тут приложи любые силы: разгонишь старый кабинет, присвоишь Крым, отдашь Курилы — а все равно исхода нет.

Как поглядишь на эту реку, над коей все уже мертво… Тут если и зайдешь в аптеку, то в ней не купишь ничего: лекарства плохи, цены кривы, у провизора хмурый вид… Конечно, есть презервативы, но совершенно не стоит.

Нет, братцы, можно не стараться. Блок — духовидец и мудрец. Он хоть и написал «Двенадцать», но их стыдился под конец, когда сожгли его поместье, как говорится, без креста… В последний год писал «Возмездье», и это очень неспроста.

Не зря идет культурный форум — не знаю, нужный сам себе ль? — в великом городе, в котором трех революций колыбель и их же, собственно, могила, бесснежный, пасмурный декабрь. Тут если что когда и было — то пляски смерти, danse macabre, тут бесполезно музу мацать или мусолить до-ре-ми, и чем опять писать «Двенадцать» — ты их для верности сними. А лучше чахни вполнакала и повторяй, как пономарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь… Звучит, конечно, однобоко, но гниль бессмертна, ночь длинна, земля плоска, и к фразе Блока мы не добавим ни хрена.

Дмитрий Быков «Дембель»
// Санкт-Петербург: «Азбука», 2018, твёрдый переплёт, 416 стр., тираж: 5.000 экз., ISBN: 978-5-389-15662-3

<…>

[Ксения Ларина:]
― Давай успеем что-нибудь еще вспомнить из каких-нибудь сюжетов телевизионных. Или интернет-сюжетов. Я хотела, мы про это ничего не говорили, поскольку Ксения Собчак вышла со своей авторской передачей, и так регулярно выходит в эфир «Дождя». «Собчак без правил». Может быть, не обсуждая конкретные персоналии. Просто как формат, как наверняка ты что-то видела.

[Ирина Петровская:]
― Безусловно.

[Ксения Ларина:]
― У нее тут гости разные. Сначала была несколько удивлена, когда там появились…

[Ирина Петровская:]
― Рашкин.

[Ксения Ларина:]
― Рашкин и Потупчик. Мне кажется это совсем из пушки по воробьям что называется. Они того не стоят эти люди. Извините. Ну где-нибудь в другом формате они, может быть кому и интересны. А вот там уже, когда появился…

[Ирина Петровская:]
― Дмитрий Быков.

[Ксения Ларина:]
― Митрохин вот сейчас был. Как-то, что это такое, ты можешь мне объяснить. Как тебе вообще это?

[Ирина Петровская:]
― Для меня по-прежнему странноватая история, когда Ксения Собчак, будучи все-таки уже журналистом. Она не модерирует эти дискуссии как было раньше и как традиционно, а выступает полноправным участником неких дебатов. И я как-то все время пытаюсь определять для себя, в чем эта роль и почему Ксения Собчак дебатирует на равных с приглашенным героем и гостем. Кстати, некоторая перекличка в темах, потому что как раз встреча, дебаты с Дмитрием Быковым ровно были на тему – что значил Советский Союз, ценности. Ксения против, Дима во многом за. Я должна сказать, что в случае с Димой Быковым, мне, например, его всегда интересно слушать. Даже если…

[Ксения Ларина:]
― Там было два Быковых. Один за другим.

[Ирина Петровская:]
― У Солодникова в «Еще не Познере» и у Ксении Собчак. И в обоих случаях в первом просто тема была более конкретная, именно отношения Димы и самой Ксении. К Советскому Союзу. Наследию духовному и прочему. А во втором…

[Ксения Ларина:]
― О жизни.

[Ирина Петровская:]
― Да, наверное, о жизни. Хотя тоже было много разных скачков неожиданных. Из темы в тему. Но опять же сам по себе Дима Быков это, конечно, счастье интервьюера, потому что в общем, можно в принципе ничего не делать, он сам вывезет и выведет на какую-то тему интересную. И в целом человек он колоритный и образованный. И остроумный. Так что скажу я так: в обоих случаях Быков хорош.

<...>

— Вообще говоря, жизнь с поэтом – почти всегда трагедия, но очень немногие женщины умеют сделать из этого праздник, сами неожиданно как-то заразиться этой, что называется, высокой болезнью и начать писать стихи не хуже мужей.

Я собственно знаю только два таких случая: первый это жена Александра Кушнера Елена Невзглядова, а второй – жена Игоря Иртеньева Алла Боссарт. Видимо Кушнер и Иртеньев так заразительно пишут стихи, что находясь рядом с ними невозможно не увлечься этим занятием.

И вот редчайший случай: Аллу Боссарт все знали как красавицу, как замечательного журналиста, как очень недурную рисовальщицу, но как поэт, мне кажется, она значительно превосходит себя во всех этих прежних ипостасях.

Мне, во всяком случае, её стихи, очень неожиданные по форме, очень живые, очень насыщенные реалиями жизни нашей, представляются гораздо выше её прозы и журналистики. И то, что они всякий раз вызывают такие скандалы в интернете, кипения и обсуждения, переписываются, заучиваются наизусть, то что у неё завелись свои фанаты – лишнее подтверждение того, что она делает очень насущные и очень правильные вещи.

Если выйдет её книга стихов «Четвертые сюжеты», если вы вложитесь в эту книгу, то сами убедитесь, какой отличный большой поэт образовался рядом с нами.

А кроме того вы убедитесь, что от любви, оказывается, можно не только готовить поэту, но и писать не хуже чем он.

<...>

Свое право голоса выразил 10А из поселка Таежный. Они написали на доске «Путин — вор», в ответ педагог Евдокия Семеновна вспомнила времена, когда за такое расстреливали. Другие школьники поддержали ровесников: в комментариях к посту в паблике «Сталингулаг» стали оставлять фотографии с такими же надписями на досках. Есть даже студенты из нижегородского Университета имени Лобачевского.

Дмитрий Быков, писатель: Я негативно отношусь к этому флешмобу, именно потому что он ничего не меняет. Он имеет сугубо демонстративный характер, и более того, здесь есть прямой вызов — и вызов учителю, а не Путину. Но то, что школа политизируется и дети выходят на демонстрации, и учитель пытается противопоставить этому тупое запретительство, потому что не умеет вести диалога, — вот это приводит к тому, что между ними возникают столкновения.

<...>