1

И как-то в их судьбах — российская история вообще чрезвычайно наглядна — сошлось всё: цензура, интерес интеллигенции к оккультизму, поиски Бога, агония советской системы со всеми вытекающими психологическими последствиями, российский культ сверхчеловека и неизбежная гибель этого сверхчеловека. Судьба Шепитько, которая буквально сожгла себя не знаю уж на каком огне, была прообразом скорой смерти Высоцкого и Даля, а ещё до этого покончил с собой её сценарист Шпаликов, раньше всех понимавший всё. Климов и Шепитько были противоположны во всём, кроме главного: оба задуманы были для великих дел, обоим не дали их сделать, хотя им удался, пожалуй, максимум возможного.

Предыстория их брака хорошо известна. Климов окончил Московский авиационный институт, работал инженером на заводе, поступил во ВГИК. При первой попытке заговорить с Ларисой Шепитько она его отбрила так, что на вторую попытку он долго не решался.

Почему Шепитько выбрала режиссёрский факультет, а не актёрский — вопрос важный: внешность у неё была звёздная, её постоянно звали на большие роли, сам мастер курса Довженко отобрал её для съёмок в «Поэме о море», оказавшейся последним его замыслом (Довженко умер накануне первого съёмочного дня, и точно так же после первых съёмочных дней «Матёры» погибла Лариса Шепитько). Она сама говорила многажды, что хочет быть только режиссёром: «Мне хочется, чтобы все думали над тем, над чем думаю я, и все видели то, что вижу я». Вероятно, быть актрисой или певицей, то есть исполнять чужой замысел и слушаться чужой воли, она не могла бы; вообще режиссёрская профессия — «триумф воли», как назывался фильм другой красавицы, которой тоже прочили актёрскую судьбу, но, кроме воли, у этих красавиц мало общего.

Все, кто знал Шепитько и рассказывал мне о ней, упоминали именно огромную и страшную концентрацию воли, которая превращала её в фанатика, в объект не столько восторга, сколько страха. Она сняла несколько эпизодов в «Агонии», когда болел Климов, и Алексей Петренко вспоминал, что ему как исполнителю роли Распутина положено было чувствовать чужую энергетику, интересоваться экстрасенсорными способностями, на съёмки даже Мессинга приводили, — так вот, энергетика одной Ларисы, вспоминал он, превосходила силу всей творческой группы, она легко подчиняла всех этих людей, очень разных, своей неукротимой мощи. Она была настолько стальная, говорил один великий сценарист, что вообще не воспринималась как женщина, это Брунгильда была, мифологический персонаж. И говорили об этом не всегда одобрительно, несмотря на определённый культ Шепитько, существовавший в советском и российском кино: вспоминали о ней как о сложной, как о невыносимой временами и страшно трагической внутри. Для искусства, говорят самые разные мемуаристы, это было хорошо и даже спасительно, а в жизни... И ставят многоточие.

Выбор факультета зависит, впрочем, ещё и от контекста: множество людей вступало в партию в 1956 году — когда она, было такое слово, самоочищалась. Шепитько пошла в режиссуру, когда она стала профессией номер один, вроде космонавта в 60-е; когда закончился период сталинского малокартинья, академического пафоса и насильственного оптимизма, навязанного так называемой «теорией бесконфликтности». Появилось совершенно другое кино — «Летят журавли» Калатозова, «Сорок первый» Чухрая, начались фестивальные триумфы, пришло поколение новых актёров во главе с Урбанским, настала вторая молодость старых мастеров во главе с Габриловичем, и режиссура стала передним краем борьбы. Шепитько хотела и должна была снимать кино, у неё для этого был характер и темперамент. Иной вопрос — была ли она прирождённым режиссёром или стала им, борясь со своей внутренней драмой. Если и были врождённые способности именно к режиссуре, они тогда никак не проявлялись.

Вот с Климовым всё ясно: он был режиссёр от Бога, гений этого дела, у него особое мышление и масса великих идей. Достаточно вспомнить, что в «Агонии» было задумано два Распутина: один реальный, довольно обыкновенный, а второй из народных мифов, гигант и колдун. У Климова все фильмы, начиная с дипломного «Добро пожаловать», — шедевры, проходных нет, а когда у него не было денег на задуманное, он просто не снимал. Компромиссы не принимались. Он был мастером гротеска, трагифарса, одним из немногих в России; поставить рядом с ним можно только раннего Мотыля да Геннадия Полоку — всем троим приходилось постоянно бороться с начальством и класть фильмы на полку. Климов был идейным коммунистом, членом КПСС с 1962 года, но в рамки соцреализма не вписывался совершенно. Фильмы Шепитько на первый взгляд как раз соцреализм. Уход в условность ей не удавался — телевизионная пародия «В тринадцатом часу ночи» легла на полку, и это единственная её работа, где чувствуется влияние Климова, снялся даже открытый им Вячеслав Царёв (мальчик с репликой «А чёй-то вы тут делаете, а?»), но беда в том, что эта телесказка вышла несмешной. Собиралась она, скажем, снимать «Село Степанчиково» — муж отговорил: сказал, что у неё нет чувства юмора. (Правда, в воспоминаниях написал: «Нам всем было в те годы, несмотря на многие огорчения, почему-то весело жить. Хотя Лариса никогда и не снимала комедийных фильмов, но чувством юмора обладала вполне».) Оно, может, и было, но своеобразное и тоже черноватое, ничего общего с климовским праздником, который потом пригас, конечно, но в первых картинах был ослепителен. Приходится признать, что она была художником совершенно иного типа — у неё не было своей, мгновенно узнаваемой манеры, не было своего способа рассказывать истории, она была из тех, кто формируется постепенно, созревает медленно — и делает главной темой собственного творчества свою внутреннюю драму. А эта драма у Шепитько была — и странным образом совпадала с драмой вырождения советского проекта: она была совершенно советский режиссёр и советский человек, которого после «оттепели» — или, точней, на исходе её — стали интересовать действительно серьёзные вопросы, всякая там жизнь души, хотя душу и объявили несуществующей. И в результате к моменту съёмок «Восхождения», которое, в полном соответствии с названием, оказалось высшей точкой её пути, её занимали проблемы принципиально новые для советского искусства. Вот как она рассказывала о замысле картины второму режиссёру Валентине Хованской: «Стадная нравственность нашего времени, в стране, где от Бога отказались, поверхностна, и это мы должны понять через Рыбака. Сотников — другое дело, он нравственен так, как Бог задумал». «Стадная нравственность» — исключительное по точности определение; войну нельзя было выиграть на одном идейном запасе, тут требовалось нечто более глубокое. Не ломались те люди, у которых были сверхценности; в ленинградскую блокаду, по воспоминаниям выживших, шансы выстоять имели те, у кого была работа, сверхзадача, вообще идея. О том же применительно к лагерям писал Франкл. О том и написана повесть Быкова — что выживает не человек умелый, даже не человек хорошо воюющий, а человек осмысленный; от Шепитько требовался большой путь и большая ломка, чтобы прийти к этой картине и снять её в принципиально новой манере. А начинала она как советский режиссёр и советский человек; и путь её был именно восхождение.

Они по-настоящему познакомились, когда Шепитько делала свою первую картину «Зной». У неё вообще не было ни одной лёгкой и гармоничной работы, ни одних радостных съёмок — всегда либо сорокаградусная жара, как в «Зное», либо сорокаградусный мороз, как в «Восхождении», либо то и другое поочередно, как в удушенном цензурой до полной неузнаваемости фильме «Ты и я». «Зной» должна была снимать Ирина Поволоцкая — ныне жена Олега Чухонцева, известный прозаик; после трёх режиссёрских работ она из кино ушла. Уже на съёмках «Зноя» — по «Верблюжьему глазу» Айтматова — Поволоцкой пришлось оставить проект, потому что часть съёмочной группы заболели желтухой; её увезли в Москву, снимать осталась Шепитько. Но заболела и она — только продолжала снимать, хотя на съёмки и приносили её порой на носилках. Фильм снимался на «Киргизфильме» и был первой игровой картиной, сделанной там, почему Шепитько и называли матерью киргизского кино; монтаж и озвучивание происходили в Москве на Студии Горького, и там Шепитько, толком не долечившись, стала терять сознание в монтажной. Её госпитализировали, монтаж заканчивал Климов, вскоре они поженились — роман оказался вполне традиционный, производственный; не в том дело, что так развивалось большинство советских любовных историй, а в том, что подходить к Шепитько можно было только с этой стороны — кроме работы, её ничто не интересовало. Ну, ещё смерть. Но работа и рассматривалась как преодоление смерти.

Кстати, многие негодовали, что в титрах режиссёром указана была одна Шепитько — дескать, провинция, пробивная способность... Но здесь претензии была бы вправе предъявлять одна Поволоцкая, а она всю жизнь хранит молчание по этому поводу. В одном интервью она сказала, что женщин-режиссёров не должно быть слишком много, приходится пробиваться, а это вредно. Действительно, на пути у неё всю жизнь словно стояла «Таинственная стена» из её первого странного фильма, ныне ставшего культовым, а тогда замеченного немногими; у неё характер не тот, чтобы пробивать стены, и она ушла в прозу, где добилась больших успехов. Так что всё к лучшему.

( Read more...Collapse )

В Лектории «Прямая речь» каждый день выступают выдающиеся учёные, писатели, актёры и популяризаторы науки. Их оценки и мнения часто не совпадают с устоявшейся точкой зрения — идеи, мысли и открытия рождаются прямо на глазах слушателей. Вот уже десять лет визитная карточка «Прямой речи» — лекции Дмитрия Быкова по литературе. Быков приучает обращаться к знакомым текстам за советом и утешением, искать и находить в них ответы на вызовы нового дня. Его лекции — всегда события. Теперь они есть и в формате книги.

«Русская литература: страсть и власть» — первая книга лекций Дмитрия Быкова. Протопоп Аввакум, Ломоносов, Крылов, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Тургенев, Гончаров, Толстой, Достоевский...

«Русская литература — литература радикальная, литература великих страстей, великих событий. Самые яростные архаисты, сторонники прошлого, оказываются самыми яростными новаторами, страстными революционерами. Ведь кого едва не расстреляли из русских писателей? Достоевского, который пришёл впоследствии к абсолютной архаике. И тем не менее он боролся с властью. Потому что власть — это всегда консерватор. Власть — это всегда требование покорности».

Дмитрий Быков

.mp3

лекторий «Прямая речь» представляет III-й литературный фестиваль «ВСЛУХ»

2019.07.13 Дмитрий Быков «На самом деле мне нравилась только ты» (видео продаётся здесь)

• Departamental. 3. Из окна


• Начало зимы. 2 «Чтобы было, как я люблю, — я тебе говорю…»


• «Отними у слепого старца собаку-поводыря…»


• Вольные мысли. 1. «В России выясненье отношений бессмысленно…»


• «Когда бороться с собой устал покинутый Гумилёв…»


• Песни славянских западников. 4. «В России блистательного века…»


• Венеция


• Двенадцатая баллада («Хорошо, говорю. Хорошо, говорю тогда…»)


• Героическая песнь


• От Матфея


• Двенадцатая баллада («Если б был я Дэн Браун — давно бы уже…»)


• «Приговоренные к смерти, толстые он и она…»


• «У Бога не было родителей, он круглый сирота…»


• Холодный [блюз]


• Грейхаунд блюз


• Выбор России


• «У бывших есть манера манерная…»


• «…Меж тем июнь, и запах лип и гари…»


• С испанского


• Тифлисская баллада


• (Нонна Слепакова:) Последние минуты


• (Виктор Соснора:) Последнее сказание о невидимом граде Китеже


• Басня


• К вопросу о роли детали в русской прозе


• Писано в Каталонии


• «На самом деле мне нравилась только ты…»


• «Крепчает ветер солоноватый, качает зеленоватый вал…»

---

расценки лектория «Прямая речь» на видео:

• онлайн-трансляция — 1.050 руб.

• 1 месяц доступа к видео-архиву — 1.750 руб., 3 месяца — 3.950 руб., 6 месяцев — 6.300 руб.

Description: Большая часть тем будет о здоровье. Потом, возможно, добавлю автомобильные темы.

«Вам не пожелаю»

— Люба, как оно после тридцати дней голодания?

— Да нормально. Меня наблюдает врач, он мне расписал, как правильно выходить. Еще десять дней продолжается фактически голодание — скажем, двести миллилитров сока разбиваются на четыре части и пьются с полуторачасовым интервалом. Желудок должен привыкать.

— То есть миску жареной картошки, допустим, вы съесть сейчас не можете?

— И не смогу еще полтора месяца. Где-то через месяц я должна выйти на тысячу калорий в сутки.

— Люба... А смысл?

— Привлечь общественное внимание.

— Привлеклось?

— Я считаю, да. Голодовка же не главный мой способ борьбы. Мы продолжали судиться с избиркомом, мы выходили на протестные акции. Это уже скорее жест отчаяния, достаточно радикальный. Не такой радикальный, как самосожжение на Красной площади…

— Слава Богу.

— Я собиралась ее держать и дальше, силы есть. Но я не смогла отказать матери Алексея Миняйло — это координатор моего штаба, арестованный после нашей акции 14 июля. Его мать очень тяжело переживает этот арест. Она плакала, ну, и я позавчера сняла голодовку. (Разговор происходит 16 августа. — Д. Б.) Я вообще с родителями задержанных и с адвокатами общаюсь постоянно, и по моим ощущениям — ей тяжелее всех. И я понимаю, что ответственность за все эти безумные уголовные дела — на властях, прежде всего на мэрии Москвы, но и свою я чувствую, ничего не поделаешь.

— Правильно.

— Правильно, но никому не пожелаю.

— Что будет осенью? Спад протеста или нарастание?

— Нарастание, потому что это последний шанс. Если отступить сейчас, дальше — только асфальт и бетон. Люди готовы выходить на улицу. Даже те, кто вышел в первый раз и кого сразу жестко задержали. Вот в двенадцатом уголовные дела запугали многих, а сейчас — до такой степени устали все, до такой степени ясно, что других способов заявить о своих проблемах вообще не осталось…

У Ильи Азара в твиттере был опрос: 38 процентов его читателей считают, что протесты надо продолжать. Это уже после 27 июля, после беспрецедентно жесткого массового разгона, когда военная прокуратура рассылала повестки, а судебные приставы ночами ходили по домам. Мы должны выходить с мирным протестом.

— Но мирный протест можно задушить по-разному. Можно всех винтить, а можно разрешить.

— Не будут они разрешать. Они будут издеваться над заявителями. Вот сейчас они согласовали шествие 24 августа — но в Марьино. Это плевок в лицо москвичам.

— Вы не согласитесь?

( Read more...Collapse )

Неужели мы не знаем, что Владимир Путин охотно участвует в триумфах, особенно спортивных, и надолго исчезает в минуты серьёзных кризисов? Кстати, именно по его внезапным исчезновениям можно отследить эти кризисы и оценить степень их серьёзности. Если лёг на дно — в буквальном или переносном смысле, — значит, дела не ахти. Путин редко выходит к негодующим. Это же не футбольные фанаты, которые классово близки. Это агенты госдепа, которые нам тут раскачивают (что именно раскачивают — так сразу и не скажешь: никакой особенной стабильности в последнее время не наблюдается). Так что дежурный вопрос Who is mister Putin в ближайшие годы сменится другим — Where is он же.

По мере нарастания протестов (а осень предполагается оживлённая) Путин будет исчезать из публичного поля — тактика опробованная. Видели это и во времена Болотной, и после убийства Немцова, а иногда и на ровном, казалось бы, месте. Песков будет говорить что-нибудь в духе «Это не вопрос Кремля» или «Безоговорочно поддерживаем органы охраны порядка». А в какой-то момент Первое Лицо появится публично, и тут возможны два варианта — к ним я и призвал бы готовиться.

Вариант первый — объявление антикризисных мер вплоть до чрезвычайного положения, ужесточение наказания за любую критику, фактическое объявление диктатуры. К этому нас уже приучают помаленьку: Маргарита Симоньян, которая ничего не делает просто так, только что поставила на первое место в личном рейтинге мужчин отважную женщину, которая пообещала лично пиздить бить либералов цепями в случае их массового выхода на улицу. Вряд ли они обе многих испугали, но наглядность достигнута.

Второй — стремительная внешняя агрессия либо её имитация, классическое отвлечение внимания по многократно опробованному сценарию. И если первый вариант предполагает самоубийство быстрое, то второй — оттянутое и коллективное, с участием ближних соседей, а повезёт — и дальних.

На вопрос, где первое лицо, в обоих случаях будет очень легко ответить. Просто в первом случае вместе с ним там окажется вся страна и ненадолго, а во втором — значительная часть мира и навсегда.

Ровно двадцать восемь лет назад, 19 августа 1991 года, престарелая коммунистическая номенклатура, неспособная уже удержать власть, вывела против мирных граждан войска. На их стороне были танки, спецназ, десятилетия безнаказанного насилия. На стороне народа – чувство собственного достоинства и стремление к свободе. Народ победил, они проиграли.

Сегодня захватившие власть в нашей стране духовные наследники той номенклатуры, такие же, как те, только более хитрые и еще более циничные, тоже чувствуют, что власть уходит у них из рук. И так же, как и тогда, они бросают войска на безоружных людей. Эти более решительны и жестоки, чем были те. Они не остановятся перед кровью. Но они все равно проиграют.

Они врут, что протесты организованы за рубежом, но им не верят. Они пытаются запугать, но их не боятся. Они рассказывают, что их поддерживает большинство, но даже кандидатов своих выдвигают как независимых, скрывая их принадлежность к набившей всем оскомину Единой России. А президент, объявленный ими вождем, национальным лидером и живым Богом, в дни, когда его войска избивают людей, спускается на морское дно и катается на мотоциклах, делая вид, что в стране ничего не происходит. Они обречены.

Несмотря на пронизывающие всю нашу жизнь лицемерие и мракобесие, в стране сохранились граждане, в стране выросло новое поколение, которое не хочет лжи и солдатского строя. И, как и двадцать восемь лет назад, они победят.

20 лет назад, осенью 1999 Дима Быков писал в нашей хулиганской «МК» (у меня был статус главреда, Дима официально числился моим замом, но портфель формировал на 90%, как мне сейчас представляется):

«Русская интеллигенция (опять оговариваюсь, что причисляю к ней только образованцев-самозванцев, которые со всех доступных им газетных страниц учат читателя морали) всегда перенимала тактику советской власти. Тактика же этой власти была проста и безошибочна, как сама природа: нам можно все, а оппонентам ничего. Главное — навязать оппоненту кодекс, а самим этого кодекса не соблюдать. Тогда мы всегда будем правы, а оппонент всегда виноват».

«Ведь чем больше евреи сегодня борются за свои права, и так никем не ущемляемые, — тем больше будет откат народной ненависти, когда народ закономерно разочаруется в новом тоталитарии и вспомнит, кто его поддерживал громче всех!»

Когда Дима написал этот пассаж для нашей «Московской Комсомолки» (в 1999) случился бэмс и некое смятение умов. Интересно: 1) случился бы сейчас? 2) готов ли Быков подписаться под своим текстом 20 летней давности?

А вот ещё из Димы Быкова периода нашего сотрудничества в «Московской комсомолке»:

«Рискну окончательно разочаровать защитников русской демократии, но отчего-то мне кажется, что в патриотическом воспитании ничего криминального нет. Более того — я стопроцентно согласен с обозревателем «Независимой газеты», социологом Александром Ципко, заметившим недавно, что пиар Запада поставлен у нас куда лучше, чем пиар России».

«Проблема патриотического воспитания в постсоветской России попросту не существовала. Считалось, что новая концепция Отечества нарастет так же естественно, как свободный рынок. Рынок обернулся криминальным беспределом, а чем обернулся патриотизм нового образца — слишком известно. Общество расслоилось на совершенно сбрендивших и бездарных славянофилов — и, увы, таких же либералов» (1999)

Хочу это на обложку книги «Дмитрий Быков 20 лет спустя» это фото от Михаил Королев. Самому герою пофиг, он лишь попросил в названии «Дима» заменить на «Дмитрий» и написал великолепное (он, блин, умеет) Предисловие, озаглавив оное «От автора» 😎

Здесь интересовались Предисловием Быкова; вот его начало (речь о манускрипте «Дмитрий Быков 20 лет спустя»):

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 21-го июня 2019 года:

«В связи с фильмом «Паразиты» расскажите о диалектике хозяев и слуг в мировой культуре».

Знаете, Андрей, это вопрос сложный. Вот вы ещё упоминаете фильм Лоузи «Слуга». Дело в том, что мне всегда казалось сильнее высказывание Абдрашитова и Миндадзе, но что поделаешь, у меня слабость к отечественному кино. Но так-то тема диалектики подчиненности в мировой литературе довольно широко распространена. Я имею в виду «Учителя Гнуса» Генриха Манна. Всегда лидер испытывает такую мучительную, обсессивную страсть к подчинению. И Гитлер, говоря, очень любил, когда женщины мочились на него и вообще унижали всячески. «За что купил, за то продаю». Существует, действительно, определенная такая диалектика — господин оказывается лучшим слугой. Об этом, кстати, у тех же Абдрашитова и Миндадзе «Пьеса для пассажира». Главная особенность сегодняшнего мира, наверное, в том, что в нем традиционные слуги становятся господами. И «Паразиты» не зря получили свою Каннскую ветвь. Я картины пока не видел, но то, что я о ней читал, говорит о сосредоточенности фильма на этой проблеме — то, что слуги постепенно захватывают власть.

Мне эта ситуация знакома. Понимаете, я же смотрю на современную Москву. Можно уже сказать, пожалуй, что страх очень многих перед гастарбайтерами основан на осознание собственной слабости. Это просто понимание, что мы работаем хуже, чем эти люди; что мы менее выносливы, чем эти люди; что мы на меньшее готовы, чем эти люди. Что наше право хозяев города ничем особенным не подкреплено, кроме факта рождения. А это означает, что нас с ключевых позиций будут выдавливать постепенно. Мне кажется, что движение всякой империи — это выдавливание, это такая линия «от окраины к центру». Конечно, как маргинальные жанры в литературе вытесняются в центр и становятся главными, а мейнстримные, наоборот, уходят на обочину; так и в любой империи, если она хочет быть жизнеспособной, она свою свежую кровь получает с окраин. И если этого движения не происходит, то в стране нет главного — нет мобильности. Если в нее не едут, то она неинтересна. Россия пока, слава богу, привлекательна с этой стороны, и это мне кажется все-таки добрым знаком. Ну а то, что ситуация конкуренции здесь возникает; то, что нельзя расслабляться,— понимаете, да, мы действительно живем в эпоху, когда слуги становятся господами. И очень часто в современном мире случается ситуация, когда Молчалин начинает рулить Фамусовым, а Фамусов — фигура чисто декоративная. Мы знаем, что и Трамп ничего не решает в мире, а все решает администрации. И в России, в общем, есть такое ощущение, что Путин существует для проведения «Прямых линий», а решения принимаются не им и, во всяком случае, не от него зависят. Это такой ход вещей себя выражает. Наверное, чтобы от тебя что-то зависело, надо быть или тираном, или новатором. Либо что-то надо предлагать. Да, то, что сегодня господа демонстрируют все большую слабость, а слуги — все большую инициативность,— это приводит к какому-то новому миру, о котором следовало бы подумать; миру, в котором власть значит очень мало, а реальная власть осуществляется либо сетевым образом, либо снизу. Но в любом случае, это вызов, о котором надо говорить. Это идеи, которые следует рассматривать.

---

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 16-го августа 2019 года:

«Посмотрели ли вы «Паразитов». Если да, что думаете?»

Блестящая картина. Вот здесь я с Каннским жюри абсолютно солидарен. Гениальный фильм, смешной, точный, проблему затрагивает важную. И там действительно ошеломляющий финал, не то что у Тарантино. Хотя Тарантино, конечно, замечательный профессионал, но «Паразиты» гораздо более профессиональная картина, простите меня. Ведь в понятие профессионализма входит не только филигранность формы, но и еще, простите, точная привязка к современности, точное реагирование на ее вызовы. «Паразиты» — замечательная картина, которая получила свою веточку абсолютно заслуженно.

Я полагаю, что отношение к Дмитрию Быкову и к продуктам его мыслительной деятельности может вписываться в широкий диапазон от полного брезгливого неприятия до подобострастного обожания. В этом диапазоне есть промежуточные отрезки, среди которых можно найти и моё отношение к критику, поэту и прозаику. На мой вкус, многое из того, что он говорит, заслуживает внимания. Иногда я склонна одобрительно кивать в такт его мыслям, озвученным на какой-нибудь из его лекций. А бывают случаи, когда мне становится неловко от его напыщенности, у которой к тому же очень громкий звук. Его манера подачи информации вызывает у меня чувство, которое посещает меня в театре, если я вижу, что актёр переигрывает и выходит за рамки правдоподобности. Быков любит громыхать и заполнять собой всё пространство. Если вы являетесь чувствительным слушателем, он может легко нарушить ваше душевное равновесие. Однако Быков-лектор — это не то же самое, что Быков-прозаик. Все его громогласные возгласы в тексте приглушаются, риторический напор трансформируется в острую, иронично-злобную беллетристику. Признаюсь, что я люблю писателей с острым пером.

Вышедший год назад роман «Июнь» стал замечательной причиной заглянуть в книжный магазин. После покупки книга настаивалась в моей библиотеке ровно до того самого месяца, в честь которого она озаглавлена.

Забавно, что ещё перед тем, как роман Быкова вышел в продажу, сам автор избрал очень своеобразный способ привлечь аудиторию. С присущей ему долей ироничного самодовольства он отговаривает читателей покупать «Июнь», так как он может испортить настроение. Но, видимо, большинство граждан нашей страны поняли это предостережение как руководство к действию — настроение ведь и так испорчено у многих ещё с утра, так почему бы не выбить клин клином?

В любом — кратком ли, пространном ли — описании этого романа первое предложение будет обязательно посвящено особенностям его композиции. «Июнь» — это три истории, которые объединены координатами места (Москва) и времени (июнь 1941 года, по 21-е число включительно), а также одним сквозным и эпизодическим персонажем - водителем Лёней.

Главный герой первой части Миша Гвирцман учится в легендарном ИФЛИ. Казалось бы, у него нет никаких противопоказаний к успешному писательскому будущему. Талант — в наличии, самоуверенность — не в дефиците, условия жизни — не общежитские, а тепличные, благодаря заботам матери и московской врачебной карьере отца. Но Мише суждено было споткнуться. Неровностью на его прямом пути к цели стала Валя Крапивина. Осязаемых писательских способностей у неё не было, но в институте к ней относились с пиететом по причине весьма трагического характера. Крапивина превратилась в «безмужнюю вдову». Её одногруппник и по совместительству ухажёр Коля Тузеев вызвался добровольцем на Финскую войну и погиб. На одной из студенческих вечеринок Гвирцман уловил в Вале, которая уже давно тайно приходила в его сны и грёзы, нотки дружелюбия и расположенности к флирту. Во время танца он неуклюже попытался её поцеловать, но получил отворот-поворот. Да, облом, но ведь забудется и, может, что-то ещё и получится. Только вот у его вдовствующей музы была подруга-подстрекательница. Она-то и надоумила Крапивину накатать жалобу и проучить недальновидного поэта. Последовало абсурдное по своей сути комсомольское собрание, итогом которого стало исключение Гвирцмана из ИФЛИ. У поэта практически отобрали его ремесло. Судьба-шалунья обрубила его порывы заниматься изящной словесностью и отправила его работать санитаром в Боткинскую больницу. Дело молодое, даже к такому можно привыкнуть, ведь появилось свободное время и вместе с ним — увлечение театральным кружком и новой девушкой Лией. Здесь наконец-то стоит прервать синопсис и раскрыть одну из особенностей романа Быкова. Дело в том, что за многими действующими лицами стоят реальные узнаваемые персонажи. Этот расхожий в художественной литературе приём рисовать героев, у которых есть прототипы, Быков использует в свойственной ему арогантной манере. По сути он пишет роман для узкого кружка догадливых, сведущих, начитанных и подкованных в истории людей. Его текст — система символов и кодов. Когда я наткнулась на имя Павел (так звали приятеля Миши), я машинально подумала о Павле Когане, решила проверить свою догадку в интернете, всё так — тоже ифлисовец. Уже не по собственному чутью, а по подборке схожих персоналий, которую мне выдал милостивый Google, я поняла, что другой товарищ Миши Гвирцмана Борис — это Борис Слуцкий. Теперь закономерно встаёт вопрос — а кто стоит за главным героем? По некоторым фактам биографии Миши Гвирцмана в нём угадывается Давид Самойлов (Кауфман). Однако есть читательский соблазн разглядеть в нём альтер-эго самого Быкова.

Теперь я вернусь к тому женскому имени, после которого я решила сделать это лирическое отступление. Итак, в переломный для Гвирцмана момент в его жизни появляется милейшее женское создание — Лия, полная противоположность фривольной и простоватой Вале Крапивиной. В описании этой девушки мне почему-то привиделся образ Прекрасной Дамы. И если развивать Соловьёвское учение о Вечной Женственности, то, скорее всего, именно эта героиня была призвана Быковым для очищения Гвирцмана от скверны. Самое любопытное в этой девушке то, что она — не плод писательского воображения. У Лии есть прототип — Лия Канторович, первая женщина-герой ВОВ.

Быков наделяет её другим цветом глаз (карими, а не синими), делает её студенткой педагогического института, а не ИФЛИ, но в целом красота Лии, сводящая с ума всех парней, её хрупкость, лёгкость и воздушность, золотые волосы остаются нетронутыми.

( Read more...Collapse )

[Надежда Капоне:]
— Из огромного количества публикуемой литературы что бы вы могли выделить и, может быть, даже порекомендовать к прочтению?

[Анастасия де ля Фортель:]
— Занимаясь современной литературой, я, к сожалению, читаю далеко не всё. Новейшая литература — это такой нескончаемый бушующий океан, и если поставить цель прочитывать всё, то из этого океана просто не выплывешь и просто перестанешь жить. То есть не будет времени ни на подготовку занятий, ни на административные обязанности, ни на семью. Возможно, литературному критику это нужно, но не мне.

Авторы, которыми я интересуюсь,— это Владимир Шаров, к сожалению умерший в прошлом году (мы с моим американским коллегой Марком Липовецким готовим сейчас для НЛО посвященный ему сборник); Дмитрий Быков, Владимир Сорокин. Мне очень интересен молодой автор Сергей Лебедев. В 2010 году он выпустил книгу, которую я вообще считаю знаковой,— «Предел забвения». Так что, если говорить о топ-4 лучших книг последних 20-и лет, которые я бы рекомендовала прочитать, это «Предел забвения» С. Лебедева, «Оправдание» Д.Быкова, «Воскрешение Лазаря» В. Шарова, «День опричника» Сорокина.

[Захар Прилепин:]
— …я даже Гребенщикова продолжаю слушать, который просто упырь, просто и всё…

[Алексей Пивоваров:]
— Почему Гребенщиков упырь?

[Захар Прилепин:]
— Потому что он ездит на Украину, во Львов, в Киев, и поёт там «до рая было рукой подать, но всё испортили сепаратисты» [«Слова растамана», 2005], и зал просто рыдает от счастья. Ты слышишь, что я сейчас сказал? «До рая было рукой подать, но всё испортили сепаратисты».

[Алексей Пивоваров:]
— Конечно слышу.

[Захар Прилепин:]
— И зачем ты поехал петь её в Киев людям, которые убили 8 тысяч человек? Из них там 300 детей. Ну в чём прикол? Зачем ты это делаешь? Поёшь для людей и они аплодируют, люди, которые никогда не видели войны, никогда не знают, что такое смерть. Они просто в Киеве, во Львове плачут от восторга, что ты легитимизируешь их право на войну.

[Алексей Пивоваров:]
— Тебе не кажется, что он просто по-другому думает, а у тех людей своя правда?

[Захар Прилепин:]
— Я ещё раз говорю — 8 тысяч человек убито, из них 300 детей. Никто ни разу не стрелял ни во Львов, ни в Чернигов, ни в Киев. Туда не приходили наши танки. Они пришли и стали стрелять в эту сторону. И Андрей Макаревич, и Борис Гребенщиков, приезжая туда… и Дмитрий Быков, они говорят, что мы такие хорошие и красивые музыканты, мы легитимизируем ваше право на насилие. Потому что вы не стесняйтесь, что вы так делаете. Потому что там плохие люди, они просто как бы… «до рая было рукой подать, но всё испортили сепаратисты».

Творческий кризис у Бога.
Фаза «Могу повторить».
Он натворил уже много —
Больше не хочет творить.

Всех утомили повторы
Хаосов, ересей, скверн,
Лирики, фауны, флоры —
Это и есть постмодерн.

Драки, суды, автозаки,
Дождь, ордена, ордера,
И разыскные собаки,
И разыскные дела —

Господи, всё уже было,
Все уже тлен и былье!
Видывал я это рыло,
Да ведь и рыло — моё.

Господу всё надоело,
Он отвернулся к стене —
То-то и страшно, что дело
В Господе, а не во мне.

Творческий кризис у Бога.
Как говорил Архимед,
Есть ощущенье итога,
Но облегчения нет.

Некогда мёртвой девице
Молвивший: «Встань и ходи!» —
Может ли он помолиться,
Видя тупик впереди?

Всюду распад и старенье,
Скука, потеря лица…
Думаю, только творенье
Может утешить Творца.

Жалобный голос творений
Кличет его до зари:
— Господи Боже, ты гений,
Так что вставай и твори.

Так умоляют герои
Автора кончить роман:
Как — это дело второе.
Сядь и пиши, графоман!

Есть августовская честность.
Как по хозяину пёс,
Вся наша тусклая местность
Не просыхает от слез —

Словно забытые куклы
Ждут своего божества,
Словно забытые буквы
Жаждут собраться в слова.

Лишь бы сменилась эпоха,
Тошный закончился сплин…
Пусть получается плохо:
Дальше распишешься, блин!

Выпишешься, разгоришься,
Как пробудившийся зверь,
Вылечишься, растворишься,
Как растворяется дверь, —

Господи, хочешь варенья?
Господи, хочешь тепла?
Кто ещё, кроме творенья,
Сможет утешить тебя?

Сдвинь это действие с места,
Дай ускоренье судьбе,
Как — это нам неизвестно:
Мы доверяем тебе.

Новая книга Дмитрия Быкова (она вышла как в серии ЖЗЛ, так и отдельно) — это по сути сборник эссе, которые ни в коем случае нельзя читать как источник информации о биографии литераторов. Это, что отражается в подзаголовке, «литературные портреты», написанные с двумя особенностями: 1) большой любовью к своим героям, 2) в силу краткости (самое больше эссе — на 30 страниц) — с ощутимой субъективностью. Поговорим об обеих особенностях.

Я часто встречаю в этих наших интернетах обвинения различных кретинов (простите, иначе не скажешь) в адрес Быкова, что он-де русофоб и прочее. Абсурдность этого вроде как очевидна, но я хочу сказать конкретно. Мало кто ещё так неустанно и успешно популяризует русскую культуру, как это делает Дмитрий Львович Быков, и мало кто её так же знает и любит как он. Я вообще крайне редко встречаю резко негативные суждения Быкова о ком-то, чаще это комплиментарные отзывы, иногда (на мой взгляд) — необоснованно и чрезмерно благожелательные.

Книга «Шестидесятники» это подтверждает. В книге две части: «Сентиментальный марш» (о поэтах той эпохи) и «Обречённые победители» (о прозаиках). И каждому, каждому ДЛБ подбирает эпитет, который вроде как ставит его/её выше прочих, выделяя ему/ей совершенно особое место в русской литературе. Даже если данный конкретный литератор либо крайне неоднозначен, либо вообще малоизвестен. Мне это представляется единственно верным подходом: у каждого есть своё место и свой читатель. Но не все исследователи настолько отважны, чтобы об этом сказать. Проведём эксперимент. Я процитирую несколько подобных фрагментов, не уточняя, о ком Быков это написал.

«Самое чистое вещество искусства, которое мне в жизни случалось видеть,— это [тексты этого автора]...»
«[имя] была едва ли не единственным поэтом своего поколения, чей масштаб личности не уступал масштабу дарования».
«...сначала поговорим о том, что сделало его главным поэтом эпохи».
«...[имя] был единственным советским [профессия], в чьей гениальности не сомневался почти никто...»
«...весь съехавший с катушек русско-советский мир удержался на таких, как [имя], не вписывавшихся в нормальный советский социум...»

И так далее. И даже о Бродском — критические слова о котором Быкову часто ставят в укор — Быков написал в этой книге (ну да, Бродский довольно неявный шестидесятник, но речь не об этом): «Он сформулировал то, что веками бродило в крови, дал этому выйти на поверхность и, значит, наполовину преодолел. Бродский — безусловно выдающийся поэт».

Из этой огромной любви (или как минимум огромного уважения) к своим персонажам вытекает и субъективность. Спорить, читая книгу Быкова, хочется часто. Спорить хочется со многим. Пара пассажей лично меня буквально расстроила — но радость несогласия ничуть не менее ценна радости согласия. Ровно по той причине, что это не подробные биографии, а эссе, портреты, мнения, я не считаю нужным разбирать подробно точки зрения Быкова. Тем более, что их очень много. Просто спасибо ему за очень хорошие тексты, удачно и с умом собранные. А если кого-то интересуют фигуранты быковских эссе — так вот она, книга, издана и ждёт.

Дмитрия Быкова нужно просто читать — не задумываясь и не рефлексируя. И тогда можно получить колоссальное удовольствие. Такие кунштюки проделывает писательское сознание, что начинает кружиться голова.

Но стоит остановиться и перевести дыхание, как сразу же возникают вопросы.

Быков — человек творческий. Там, где допустимы вольные художественные и эссеистические высказывания, не всегда найдется место строгим критическим и тем более филологическим. И наоборот.

С одной стороны, такая ситуация помогает находить оригинальные идеи, но с другой, подпитывает самоуверенность и безапелляционность.

«Сентиментальный марш» заявлен как сборник биографических (отмечено «Молодой гвардией») и литературно-критических очерков (отмечено автором). На деле же оказывается, что тот или иной шестидесятник становится лишь поводом для быковского самоанализа и пространных размышлений обо всем на свете.

Давно замечено: о ком бы ни писал Дмитрий Быков, все сворачивается к нему самому. Это было хорошо видно по биографии Маяковского — и видно сейчас. Возьмем первый попавшийся эпизод.

О ком здесь идет речь: «Тезисы, которые он защищает, вообще вторичны. Первичны отвага и страсть, ненависть к любой зависимости, постоянная самурайская готовность к худшему, гигантская работоспособность, фанатическая целеустремленность — то, без чего не стать человеком новой эпохи»? Под данные определения многое можно подверстать. Абсолютно неважно, какие тезисы выдвигаются. На первый план выходит интонация, эпатаж, парадоксальность.

А писалось все это — про Солженицына.

Иногда Быков все-таки оговаривается. Вот как строятся рассуждения о Евтушенко: «Масштаб явления определяется тем, сколько народу его ненавидят, а не тем, сколько любит; в этом смысле [поэт] в большом порядке (не беспокойтесь, это я исключительно о нем, а не о себе)».

Может быть, так получается, оттого что Быков выбирает для своих работ исключительно близких по типу и темпераменту авторов?

В книгу вошли эссе о Высоцком, Асадове, Слуцком, Самойлове, Вознесенском, Ахмадулиной, Н. Матвеевой, Шпаликове, Бродском и Слепаковой. Как видно, под шестидесятниками понимается не столько классическая группа Евтушенко и компании, сколько максимально широкий диапазон официальной и полуофициальной советской поэзии. И в таком ракурсе становится хорошо видно, что строго необходимы еще почвенники, неподцензурные авторы и авторы русского зарубежья. Но это поправимо.

Если принять не филологическую, а именно писательскую вседозволенность Быкова; если закрыть глаза на фирменное противоречие самому себе (у автора это называется амбивалентностью) не то что на протяжении всей книги или даже одного эссе, а буквально в рамках одной страницы — то книга обрадует читателя кульбитами остросоциальной мысли.

Согласитесь, есть же здравое зерно в таком суждении: «…в России вообще почитается «сдвиг», в том числе профессиональный: прямое соответствие профессии выглядит узостью, специалист подобен флюсу, Россия чтит универсала, умеющего все и выступающего в каждой ипостаси чуточку непрофессионально <…> Наибольшим успехом пользуется то, что существует между жанрами, на стыке профессий, в поле, которое не ограничено жестко навязанными установлениями». И эта формула рождается из размышлений о Высоцком — барде, актере и поэте.

Или очень здраво, хотя и эпатажно выглядит суждение Быкова о русском почвенничестве: «Проблема в том, что [оно] по сути было глубоко западным, заемным, с сороковых годов XIX века росло из немецкого романтизма». А далее идут рассуждения о гофманианстве Ю. Кузнецова и близости к фольклору Окуджавы и Самойлова. Парадоксально? Да, но только на первый взгляд.

Точный в формулировках, а еще чаще — точечный, Быков очерчивает штрих-пунктиром целую эпоху. Было бы меньше безапелляционных нот (в идеале они должны отсутствовать вовсе) и больше аргументации — у нас появился бы блестящий филолог.

А пока — поэт во всей красе. Читайте и наслаждайтесь.

Русский шансон

Я выйду заспанный, с рассветом пасмурным,
С небес сочащимся на ваш Бермудск,
Закину за спину котомку с паспортом,
И обернусь к тебе, и не вернусь.

Ты выйдешь вслед за мной под сумрак дождик каплющий,
Белея матово, как блик на дне,
И, кофту старую набросив напялив на плечи,
Лицо измятое помятое подставишь мне.

Твой брат в Германии, твой муж в колонии,
Отец в агонии за той стеной,
И это всё с тобой в такой гармонии,
Что я б не выдумал тебя иной.

[Таганка, все ночи, полные огня,
Таганка, зачем сгубила ты меня?
Таганка, я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант в твоих стенах.
Таганка, я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант в твоих стенах.]

Тянуть бессмысленно, да и действительно —
Не всем простительно сходить с ума:
Ни навестить тебя, ни увести тебя,
А оставаться тут — прикинь сама.

Любовь? Господь с тобой. Любовь не выживет.
Какое show must? Не двадцать лет!
Нас ночь окутала притиснула, как будто ближе нет,
А дальше что у нас? А дальше нет.

Ни обещаньица, ни до свиданьица,
Но вдоль по улице, где стынет взвесь,
Твой взгляд измученный за мной потянется протянется
И охранит сохранит меня, пока я здесь.

Сквозь тьму бесстрастную пойду на станцию
По мокрым улицам в один этаж —
Давясь пространствами, я столько странствую,
А эта станция одна и та ж.

[Таганка, все ночи, полные огня,
Таганка, зачем сгубила ты меня?
Таганка, я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант в твоих стенах.
Таганка, я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант в твоих стенах.]

Что Суходрищево, что Голенищево
Безмолвным «ишь чего!»; проводит в путь
С убого-слёзною улыбкой нищего,
Всегда готового ножом пырнуть.

В сырых кустах она, в стальных мостах она,
В родных Во всех местах она растворена,
И если вдруг тебе нужна метафора
Всей моей жизни, то вот она:

Заборы Прогоны, станции, шансоны провалы, жалобы,
Тупыми жалами язвящий дождь,
Земля, которая сама сбежала бы,
Да деться некуда, повсюду то ж.

А ты среди неё — свечою белою.
Два слёзных чёрных омута глядят мне вслед.
Они хранят меня, а я что делаю?
Они спасут меня, а я их нет.

[Таганка, все ночи, полные огня,
Таганка, зачем сгубила ты меня?
Таганка, я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант в твоих стенах.
Таганка, я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант в твоих стенах.]

Дмитрий Быков: творческий вечер (фрагмент) // Одесса, «Зелёный Театр», 7 августа 2019 года

Не плачь по Жукову, невеста,
Он станет символом протеста.
В знак назидания наша власть
Должна кого-нибудь закласть.

Тебя сожрёт система, Жуков,
От наслаждения захрюкав,
Поскольку юноши всегда её любимая еда.

Да и с чего бы, милый Жуков,
Нам ожидать приятных звуков,
Достойных звуков от страны,
Где все давно освинены.