Дмитрий Львович Быков, писатель

Я устал. Троллейбус мой не идёт. Когда он придёт, в нём будет не сесть. Дорога с работы и обратно вкупе с ожиданием транспорта, отдавливанием ног, очередью на эскалатор и прочие удовольствия занимают у меня от трёх до четырёх часов. В день.

Транспорт переполнен потому, что его нет. Есть некая метафизическая величина, условная, как светлое будущее. Жди — и воздастся. На пересечении с Садовым кольцом троллейбус простаивает порядка пятнадцати минут. Возникавшее прежде чувство всечеловеческой общности испарилось бесследно. Общность не резиновая, у неё есть свои пределы. Духота, все опаздывают. Я ненавижу всех. Рядом со мной стоит толстый человек, припавший к открытой троллейбусной форточке. Он со свистом всасывает воздух, не допуская меня к этому последнему. Я ненавижу толстых. Я сам толстый. Я ненавижу стариков, их раздражение, их разговоры за моей спиной обо мне в третьем лице. «Поставил чемодан в проходе и читает». Я ненавижу детей. Любовь к детям — дурное, звериное чувство, ничего человеческого, один инстинкт. «Куда прёшь, не видишь — ребёнок!» Ребёнок туп, у него сонное лицо, он ковыряет в носу и потом сосёт палец. Куда прёшь, не видишь — цветок жизни. Полновесная мамаша с дитятею и сумкой загромождает проход. Всякого, кто пытается пройти, она останавливает бешеным визгом, имеющим для меня почти физическую плотность. Встань, скотина, не видишь — с ребёнком. Будешь руками махать — я тебе не так помашу. Пойдём выйдем.

В последнее время у меня три агрегатных состояния: я жду транспорта, пишу и сплю. И машинально ем, не чувствуя вкуса. Чтобы заработать прожиточный минимум, я пишу в три места на не интересующие меня темы. Я не понимаю, как они могут интересовать кого- то вообще. Новый журнал для богатых просит написать о том, как я люблю богатых. Я не люблю их, говорю я. Это не важно, говорит главный редактор, сытый мальчик голубоватого вида, раза в полтора младше меня. Это не важно, что вы их не любите. Их у нас уже не любит Радзиховский. А вы напишите, что любите, и будет полемика. Мы платим, как «Коммерсантъ».

Я пишу очень много. По ночам я перевожу. В общей сложности за первые четыре месяца этого года я написал сорок авторских листов. На курево хватает. Думать я не успеваю, я только пишу. Дамоклов меч закрытия очередной газеты висит надо мной, как пыльный мешок. Тиражи падают. Раньше я хотел писать о том, что мне интересно. Теперь мне не интересно ничего. После онанизма на секс не тянет. После километров «заказухи» мне не хочется ничего сочинять для себя.

У меня жена вирусолог, СПИДометр. Она работает двенадцать часов в сутки, потому что реакция идёт именно столько и она должна при ней неотлучно присутствовать как маленький кудрявый катализатор. Она получает восемь тысяч в месяц и горячо любит науку. Половина её однокурсниц любит науку уже в Штатах. Жена тоже может уехать туда за сто пятьдесят долларов, которые мы бы наскребли по сусекам, но у неё есть я и чувство долга. На любые виды общения после рабочего дня у нас остаётся порядка полутора часов. Падая в кровать, мы оба засыпаем почти мгновенно.

Мечта моей жизни — газовый пистолет. Чтобы его получить, надо пройти психоневролога, курс обучения и, кажется, флюорографию. Но в последнем я не уверен. Пистолет мне нужен потому, что мне страшно ходить по улицам, в метро всё время дерутся из-за того, что один другому поставил на ногу мешок, а тот его за это назвал чеченцем. Им не к кому предъявить претензии за ожидание транспорта и давку в поездах, и они предъявляют их друг другу. Дерутся везде. Пьяных тоже очень много. Я ненавижу пьяных. От них ужасно разит, потому что они пьют незнамо что и мало закусывают.

Я живу около Киевского вокзала. Чтобы продраться от метро к троллейбусной остановке, мне нужно пройти сквозь строй мешочников. Гости из независимой Украины продают одежду, колбасу, копчёный сыр. Они стоят тремя рядами. Пройти невозможно. На цены я не смотрю.

Я не живу, я выживаю. Мыслю — значит, существую. Я не существую. В этом мире меня терпят из милости, потому что я не произвожу и не обмениваю материальных ценностей. Время моей жизни, отпущенное мне для её осмысления и свободного творчества, уходит чёрт-те на что. Быт жрёт его, как испорченный автомат глотает монеты. Монеты для автомата — отдельная песня. Пятнашку достать негде, на поиски её уходит до часу моей драгоценной жизни. В киоске пятнашка стоит пять рублей. У двух третей автоматов оторваны трубки, у остальных заедают диски. Я попадаю не туда, меня облаивают. Междугородная связь — тоже повод для отчаяния. Дозваниваясь домой из командировки, чтобы узнать, как там мои, я трачу ещё часа полтора. Я ненавижу междугородную связь, а телепатической больше не владею.

Устал не я один. Устали все мои друзья. Иногда мы машинально звоним друг другу и что-то мямлим. Нам надо бы встретиться, но это очередная трата жизни, потому что нам не о чем будет говорить. Разговоры о прекрасном вызывают нечто среднее между тошнотой и зевотой. Разговоров об ужасном мне хватает благодаря Евгению Киселёву.

Чувство радости жизни, столь естественное майским утром, меня давно не посещает. Мне неохота вставать. Я не высыпаюсь. Я засыпаю в метро, на работе, над пишущей машинкой. Астенический синдром. Не я первый, не я последний. До меня тут уже побывали Кира Муратова, Джозеф Хеллер с романом «Что-то случилось» и Валерий Попов с «Минутой слабости». В последней уже воздано должное пытке транспортом и поминутным бытовым унижениям. Попов, правда, не воспел очереди. Очереди повсюду: на вход, на выход, на въезд, на выезд, за едой, в сортир. Хорошо, если меня похоронят без очереди, но, пока я жив, успею настояться. Очередь — потрясающая модель моей жизни. Я стою и трачу время, я злюсь и ненавижу всё вокруг — правительство, сограждан, погоду, колбасу. Впереди мне обещан свет в конце тоннеля. Я непременно до чего-нибудь достоюсь, если не закроется отдел и я не надоем продавцу. Чувство зависимости от всего на свете не покидает меня.
Оно накладывается на странное чувство скованности, связанности. Я не могу купить чего хочу, не могу поехать куда хочу. Я никогда уже не поеду в Пицунду и не знаю, поеду ли я в Ялту. Катание на аттракционе на кругу в любимом Парке культуры стоит от двухсот до пятисот рублей. Поход с любимой девушкой за мороженым оборачивается смертельной брешью в бюджете. Я скован, связан по рукам и ногам, мои возможности регламентированы от и до. Я похож одновременно на белку в колесе и на лошадь, ходящую по кругу. Я похож на лошадь в колесе.

Всё знакомо.

( Collapse )

В плане географическом Артек являет собою гигантскую бухту между Аю-Дагом и Генуэзской скалой. Аю-Даг — недоразвитый вулкан, который вспучился, но не прорвался. Этим он похож на Съезд народных депутатов. Ещё он похож на мышь (Б. Пастернак) и на медведя (народ). Генуэзская скала известна тем, что в ней есть таинственный ход. Там снимался «Узник замка Иф», и по ходу ползал артист Авилов в лохмотьях.

В плане социальном Артек являет собой самый большой в мире Международный детский центр общей площадью в полтора Монако. Он состоит из десяти лагерей плюс скаутский маленький лагерь «Феникс» в изголовье медведя.
В плане метафизическом Артек являет собой рай.

*

Владимир Вагнер, о котором ниже, однажды сказал: «Во всякой революции первыми получают по морде либералы».

Владимир Молчанов, недавно посетивший зимний Крым и попутно снявший авторскую программу, назвал Артек «кладбищем детства». Он угодил как раз в пересменок. Пустой лагерь, над которым возвышался железный Ленин, производил впечатление гнетущее. Этого Ленина в Артеке называют «Кинг-Конг» — главным образом за размеры и позу. Рядом с Лениным возвышается загадочная конструкция, прозванная в Артеке «вилкой с куском мяса».

В сознании современного обывателя знаки поменялись кардинально. Артек представляется ему цитаделью коммунистической педагогики, купелью молодой номенклатуры, гигантским кострищем, где раз в год, по случаю приезда очередного вождя, разводился жертвенный костёр великой дружбы. У костра стояли Павлики Морозовы и рапортовали. Вымуштрованные девочки во всем накрахмаленном подвергались смачному поцелую. В последние годы Брежнев стабильно садился мимо кресла. Обывателю рисуются вожатский произвол, хоровое пение, перманентный пионерский салют и секретарские сынки. Тогда идеологами пионерского движения владела философия общего дела, которая не снилась Фёдорову. Была популярна военизированная терминология: «марш», «рапорт», «отряд», «смотр», «равнение». Знамя было вносимо и... невыносимо.

...Начать с того, что для секретарских сынков Артек, что называется, кипарисами не вышел. Секретарские сынки по пионерлагерям не ездили. Артек был бесплатным лагерем, куда в порядке поощрения направлялась детская элита того времени,— это да. Впрочем, не только элита, но и дети-сироты, инвалиды Чернобыля и передовые труженики — юные помощники типа «плакат с Мамлакат».

Это были хорошие дети.

Здесь следует несколько скорректировать понятие детской элиты. Неприязненное слово «элита» в сознании того же обывателя поныне ассоциируется с номенклатурой. Между тем Артек принадлежал тем детям, которые его заслуживали. Это были молодые гении — Надя Рушева писала друзьям, что жизнь её делится на две части: до Артека и после. Это были активисты, сочинители, изобретатели, авиамоделисты, неформальные лидеры и, словом, те, из кого сегодня получаются бизнесмены. Тогда энергия нестандартного ребёнка канализировалась иначе, вот и всё.

В большинстве своём это были дети бедные, которым без Артека не видать бы моря, как собственных оттопыренных ушей. На месяц они попадали в рай. Артек создавался Богом в минуту вдохновения. Там есть всё.

( Collapse )

Taya Naydenko («Facebook», 03.07.2020):

Меня Дмитрий Львович во вчерашнем «Одине» похвалил (я не хвастаюсь, это предыстория). Но мы вчера клубом за одесское трубокурское чемпионство так здорово накатили, что передачу только сегодня послушать удалось (это я не оправдываюсь, а хвастаюсь).

Так вот, Быкова спрашивают про Одессу — и он говорит что-то вроде:

— Я спокоен, пока там есть Найденко....

«Очень приятно», — думаю я с признательностью.

— Великолепный поэт! — добавляет ДБ.

«Вот сейчас ещё приятнее за то, что не «поэтесса», — думаю я с ещё большей признательностью.

— С удовольствием читаю и перечитываю её книгу, которую мне привезли из Одессы! — делится ДБ.

«Похоже, самогон из меня ещё не выветрился... вот и мерещится...» — соображаю я.

— Она творит новый одесский миф, новую страну! — продолжает ДБ.

«Кто-то сказал ему, что я заболела коронавирусом... не иначе... утешает напоследок...», — с тревогой догадываюсь я.

— Один из лучших поэтов этого поколения!.. — восклицает Быков, возвышая голос до трагического надрыва.

«Ну пиздец... да он просто думает, что я умерла! — в ужасе понимаю я. — Осталось добавить про то, что не ценили при жизни, почти не печатали... много пила, ясное дело... жила впроголодь... осталось двое дочек-сирот... собираем на мемориальную доску и посмертное издание, кто сколько может, товарищи...».

Параллельно приходит мысль о том, что если действительно собирают деньги, то хорошо бы их присвоить и пропить... и про пирожки с мясом почему-то приходит мысль, и уже очень хочется пирожков с мясом и, может быть, ещё с яйцом и зеленью, потому что вкусно же, хотя и совсем не поэтично, пошлость чудовищная, конечно...

Но тут, слава яйцам, Быков говорит ещё что-то про «ныне живущих» — и сердечко моё отпускает — может, поживу ещё пока!

Правда, приходит новая тревожность: в Фейсбучике на меня начинают подписываться какие-то незнакомцы. И анализируя поток интеллигентных лиц, я с ужасом понимаю, что это народ потянулся читать «поэта поколения»!

А я ведь, судя по публикациям этого года, не поэт поколения, а в лучшем случае — алкаш поколения, хотя это-то как раз очень поэтично. Ещё и фотка эта моя висит последняя, со скорченной рожей...

И мне уже прямо жалко становится этих людей, которые прибежали за поэзией, а тут — баба-трубокур с матерными шуточками.

Пытаюсь успокоить себя тем, что вот, наверное, люди и решат сейчас, что это какая-то другая Тая Найденко, не та, не настоящая — и уйдут себе по-тихому.

Но вижу по лайкам, что некоторые таки героически добираются до каких-то стишков в моей ленте, до последних, этого года, а стихи там такие... по-домашнему, на скорую руку и на босу ногу, не как для гостей... на высокую поэзию совсем не тянет, и уже получается как бы, что я и людей-то, и Дмитрия Львовича — подвела!

И хотя я людей подвожу часто, с чувством и с толком, но не больше двух-трёх за раз же... а эти, блин, всё подписываются и подписываются, а одна дамочка уже даже шлёт мне в мессенджере свою поэтическую биографию и список публикаций — вроде как рекомендации свои представляет при трудоустройстве на должность фб-френда...

«Нужно прямо сейчас вот написать что-нибудь гениальное! — соображаю я. — Эдакое... поколенческое! Судьбоносное! Чтобы женщины рыдали, а мужчины смеялись! И наоборот чтобы — тоже!».

Но ни черта же не пишется. Не то что гениального — вообще ничего. Крутится только в голове ерунда какая-то, что-то вроде:

Умирая, тётя Рая
Завещала Коле
Ключ от старого сарая
И собаку-колли...

А потом вдруг такая интересная история придумалась, что стало уже фиолетово: ну подвела людей — и подвела, подумаешь! Зато что там в сарае обнаружилось, мама дорогая...

Короче, вы меня лучше не хвалите особо. Я от этого только тревожусь. Вы меня лучше ругайте. Но любовно. И так, чтобы с юморком. Как будто весело смешал с говном, но собирался-то, конечно, похвалить ;) Вот это — наш метод!

Аркадий Рух («Facebook», 13.06.2020):

#рухлит

Всё же, Боженька шельму метит.

Вот некий деятель клавиатуры, имя которого я брезгую называть, изблевал из себя давеча следующее:

«Не могу отделаться от мысли, что случившееся — какой-то кармический ответ за моральный беспредел, который при полной поддержке московских чиновников от культуры устроил творческий соратник Ефремова господин Быков. Напомню, что рифмодел «украсил» чуть ли не первое после карантина большое московское культурное мероприятие — книжную ярмарку на Красной площади, прочитав со сцены довольно слабенькие по исполнению и глупо злобные по содержанию вирши, уравняв в них в российскую власть и коронавирус».

Во-первых, каков штиль. Какая блестящая в своей альтернативности логика, не говоря уж об аргументации уровня «кармический ответ». Но это фигня, потому что есть и «во-вторых».

А во-вторых, в ходе книжной ярмарки на Красной площади, 6 июня, Дима Быков в самом деле читал стихи. В этих стихах действительно говорилось о власти и заразе. Только это были не быковские стихи. Это был монолог Председателя из «Пира во время чумы» за авторством некоего А. С. Пушкина. «Глупо злобные по содержанию вирши про коронавирус». Которые явно не «украсили»; «большое московское культурное мероприятие», вообще-то и приуроченное ко дню рождения помянутого выше А.С. Пушкина.

Боже, из какого инкубатора вот такое лезет?..

---

из комментариев:

Дмитрий Львович Быков: Этого сценариста зовут Дмитрий Уханев, на всякий случай

Аркадий Рух: Думаю, он не стоит того, чтобы я его имя держал в памяти. Дорогой мой, я через час начинаю в своей группе Писемского читать, заглядывай на огонёк.

Дмитрий Львович Быков: Непременно.

Аркадий Рух: Дмитрий Львович Быков Будет там и "мрачное семилетие", и царь, пересидевший свои сроки, и много чего ещё. Алексей Феофилактович вообще ужасно актуален и показателен.

Аркадий Рух («Facebook», 17.06.2020):

#рухлит

ДЛЯ КОГО РУССКАЯ КЛАССИЧЕСКАЯ ПРОЗА?

Пересматриваю тут быковские лекции, особенно «Открытые уроки» — и думаю, до какой же степени мы с ним говорим, в общем, об одном и том же, но совершенно разными словами, с совершенно разными объяснениями и выводами.

Вот, например, мысль Д.Л. о том, что русская литература, в силу своей молодости, это «наглый подросток, абсолютно не считающийся с читателем».

Да, русская проза действительно молода, и те, кто следит за моими эфирами, помнят, как много времени я уделяю поискам причин такого позднего её появления — и вообще генезису, совершенно уникальному. И да, зачастую (если не сказать «сплошь и рядом») русская проза в самом деле демонстрирует вопиющее пренебрежение к читателю, абсолютно не заботясь о его комфорте.

Другое дело, что вот это пренебрежение для меня отнюдь не следствие молодости; скорее, напротив: это та самая архаика, которая для всех европейских литератур осталась в далеком прошлом. Русская классическая проза (исключения есть, но они всегда печальны либо своей мотивацией, либо своим результатом) безразлична к читателю, потому что пишется не для него.

Тут уместна аналогия с музеем как Музейоном — храмом муз, которым творческий люд жертвовал свои творения. То есть, Зевса ради — приходи и любуйся. Но помни, что всё тут не для твоего развлечения, а чтобы дочерям Мнемозины было приятно. И, к слову, любой музейный работник вам подтвердит, что экспонирование — далеко не главная музейная функция. Сохранение и исследование куда важнее любых посетителей.

Вот это и есть подход к творчеству, получивший название «аристократического». Автор творит потому, что его осенило вдохновение: муза посетила. Для неё и старается. При чём тут читатель? Да, такой подход не предусматривает «профессиональной литературной деятельности», как основного источника доходов. Потому, собственно, в России литература и оставалась так долго уделом богатых и знатных. Потому Пушкин со своим «кругом» так свысока и презрительно смотрел на всех булгариных, полевых, погодиных и прочих загоскиных, писавших ради заработка. Потому Достоевский так истово завидовал Толстому, имеющему возможность тщательно отделывать каждую фразу, а не гнать текст под давлением сроков. Потому, к слову, «хитрый план» Александра Сергеевича решить свои материальные затруднения с помощью «бестселлеров», каковыми планировались «Повести Белкина», потерпел крах: Пушкин просто не умел писать «для массы». А вот Булгарин умел. И Донцова умеет — но это талант особый, к собственно литературе имеющий разве что косвенное отношение.

Вот именно поэтому русская классическая проза, за вычетом отдельных раздутых «прогрессивной критикой» ложных авторитетов, и представляет собой такое собрание чистейшей воды бриллиантов.

Не для людей писалось.

---

из комментариев:

Дмитрий Львович Быков: Я бы уточнил: она не думает о комфорте читателя. Но о его пользе и даже о спасении — думает постоянно.

Аркадий Рух: Да, безусловно, но эта мысль всё равно кажется в некотором роде побочной, не главной.

Дмитрий Львович Быков: Аркадий Рух в русской литературе вообще люди не главное, но я этого не говорил.

Аркадий Рух: Дмитрий Львович Быков Ты этого не говорил, но так оно и есть. Ну и, собственно, это сказал я ))

1

Кондратьева знали те, кому надо. Словно невидимый фильтр отсекал от него ненужных людей. Когда Антонов в марте двадцать пятого впервые разговаривал с Царёвым, они почти одновременно сказали: первый — Кондратьев. И стало понятно, что с этим — оба одновременно так друг про друга и подумали — можно иметь дело.

Кондратьев писал весело и ясно, чувствовалась энергия. Предисловие было Ветчинкина, который по крайней нелюбви к письму абы за что не взялся бы. Из его двух страниц было понятно, что пришёл человек новый. Антонов насел на Ветчинкина: хоть какой он? Ну, такой… сутулый. Познакомьте! Ветчинкин по обыкновению жался и кряхтел: да как же, он закрытый, приходит когда хочет… Впрочем, иногда в аэродинамической лаборатории в физфаковском подвале, знаете, в Даевом… Ещё бы не знал! И уже со второй попытки ему показали: в углу вытачивал на станке нечто, тут же встал спиной к станку, прикрывая. Действительно сутулый, но слегка, от застенчивости, потому что при коломенском росте везде выделялся. Антонов старался держаться деловито, без восторженности: здравствуйте-здравствуйте, я такой-то. А, сказал Кондратьев, плавали, знаем. Кольчугалюминий. Стало ужасно приятно. Регулярных и долгих общений не было, потому что с самого начала ясна была кондратьевская склонность к одиночеству и тайне, вдобавок и занимался он слишком другим — Антонов хотел летать и строить аэротехнику, Кондратьева интересовали межпланетные маршруты, и планировал он их так, как будто ракетоплан был уже вот, летал. Но если представить, что действительно — вот, то есть как бы откинуть первую ступень и вообразить себя году в 1953-м, когда не мы, так немцы уже запустят первых людей к Марсу,— нельзя было не восхищаться устройством его ума и речи. Он придумал станцию на орбите, с которой впервые шагнут на Луну; великолепно сконструировал расширенное сопло, додумался использовать магниевый бак как топливо — очевидная, казалось бы, вещь, но просчитал он один! Наконец, когда Антонов его действительно зауважал — так это после гравитационного манёвра. Использовать притяжение планет, да что там — звёзд, это было невообразимо и притом рассчитано так красиво, что и Царев проникся. И как-то это было очень в духе Кондратьева — посмеиваться и глядеть вкось, выслушивая их поздравления. Он сказал тогда, что готовит обобщающую работу — «Тем, кто строит, чтобы летать», уже послал в Калугу, — и тут исчез.

2

Было тёмное дело с элеватором без гвоздей. Как всегда, Кондратьев шагнул дальше, чем следовало, или, правильно формулируя, раньше. Почему надо было строить элеватор без гвоздей? Нужно было построить обычный, пусть и сверхъестественных размеров. Не надо было называть его «Мастодонт», комиссия не знала этого слова. Надо было «Слон» или «Мамонт», если хотелось подчеркнуть хобот. Ясно же, что они боялись непонятного. Если без гвоздей — явное вредительство, упадёт и похоронит 13 тысяч тонн зерна. Что им сэкономили центнер гвоздей, они не поняли. Вмешивался Вернадский, заслушали Ветчинкина,— обошлось ссылкой, откуда почти сразу перевели в распоряжение шахтоуправления. Далее след терялся, мелькнула одна статья о ветряках — уже в тридцать шестом, в «Известиях», фантастический электрический ветряк в Крыму, способный по мощности сравниться с Порожской ГЭС. Это было очень далеко и от межпланетных полётов, и от шахт. Начали было строить на Ай-Петри, но вдруг заглохло, и Кондратьев опять канул. Но Антонов его не забывал, с неизменной симпатией помнил колючие глаза, вдруг способные просиять, сухое лицо с бородкой, чёрный свитер с высоким воротником, необыкновенно уютный, — и вот этот гравитационный манёвр с притяжением Юпитера; и когда его вызвали и спросили, кого он желал бы привлечь, «не а-гранычывая себя», он назвал Кондратьева первым.

Тут у него снова был шанс изумиться осведомлённости Мефистофеля, человека в общем далёкого от ракетостроения. «Это какой же?— спросил он брезгливо.— Там что-то было в Камне-на-Оби?» — «Было,— сказал Антонов,— но разобрались, и его конструкция, насколько я знаю, до сих пор стоит». — «А вам он зачэм?» — «Он голова, каких мало». — «Хорошо, вам перезвонят». И через три дня ему действительно позвонили — где бы ещё, в какой Германии так держали всех на карандаше?— и сообщили, что Кондратьев в Серпуховском районе Московской области, на машинно-тракторной станции имени XVII съезда.

Антонову в статусе начальника КБ не составило бы труда за Кондратьевым послать и доставить его в Москву, но человеку с опытом неприятностей нелегко было бы соглашаться на новую должность, если б его доставили с фельдъегерем. И выставлять себя начальником Антонову не хотелось — ему нужен был не подчинённый, а светлая голова. И потому он поехал сам, и не машиной, которая ему теперь полагалась, а электричкой. Хлестал в лицо февраль, вообще словно не рассветало, снег был мелкий, колкий, Антонов успел все проклясть в прокуренной, темной электричке с мутными окнами и проплёванными вагонами, потом попуткой добирался до МТС, потом битых полчаса отыскивал Кондратьева среди сгрудившихся посреди бесприютной равнины мастерских, пока наконец ему не сказали, что Кондратьев в слесарке; из слесарки отправили его в ремонтный бокс, а оттуда в таинственную генераторную, которую он отыскал только к трём часам дня. В генераторной среди толпы малорослых людей непонятного возраста — издали он принял бы их за подростков — он сразу заметил Кондратьева, всё ту же коломенскую версту. Кондратьев что-то объяснял, стоя у развороченного тракторного двигателя. Антонов подошёл и встал поодаль, не желая прерывать разговор. Он боялся, что у него появятся начальственные повадки. Но Кондратьев учуял нового человека, замолк и обернулся к нему.

( Collapse )