Для меня интересней всего было ощущение, что чего-то в нём не было. Я давно пытаюсь это понять. Биография — триумфальная. Единственный дважды лауреат Гонкуровской премии — самый известный, кажется, факт его биографии. Французский Хемингуэй, как давно прозвали его биографы. Три десятка исключительно успешных книг, главным образом романов. Слава, деньги, карьера и всё что хочешь. И самоубийство из-за страха перед старостью — настигшего его, впрочем, позже, чем Хемингуэя: у того была плохая наследственность. Историю этого загадочного самоубийства поведал Лимонов в рассказе «Замок» — о том, как престарелый французский классик влюбился в Елену Щапову, тогда ещё не де Карли, и как увидел в ней нечто светоносное, а когда не смог удовлетворить это нечто светоносное, застрелился. Впрочем, Ромен Гари до известной степени предсказал такой конец — в романе «Дальше ваш билет недействителен», где герою в старости начинают попадаться женщины со всё более широким и глубоким влагалищем... а это просто у него стал меньше. Простите за прозу, но что ж делать, Гари целый роман написал.

И при всём том, при всех своих десятках романов, потрясающей биографии и эффектной точке в финале, при всех его женщинах, триумфах, военной и дипломатической карьере, при том, что писал он зачастую лучше, тоньше Хемингуэя, однообразного, понтистого, при этом страшно неровного, как-то так вышло, что Хемингуэй великий писатель, а Гари — нет. Я люблю Гари и даже, пожалуй, перечитываю его чаще прочих французов, но отчего-то по одной странице Хемингуэя мне понятно, что здесь я имею дело с величием, приятно оно мне или не слишком. А по одной странице Гари я вижу очень талантливого человека, и только. Иногда он пытается прыгнуть выше головы, но получается редко.

Мне кажется, что на его примере легче всего проследить, почему Россия, в конце концов, так и не вписывается в этот новый век, по крайней мере пока. Гари ведь русский. Наполовину, правда, еврей, как многие русские писатели. Почему-то именно этот синтез в литературе особенно плодотворен: видимо, русская половина отвечает за содержание, а еврейская за форму.

Его биография довольно известна, и главный интерес, думается мне, не в ней. Родился в 1914 году. Легенда о том, что отец Гари — великий русский актёр Иван Мозжухин, по-моему, выдумана им самим и ни на чём не основана. Мозжухин (1889-1939), чьи «гипнотические белые глаза» (Катаев) так поразили в своё время зрителя, был ярчайшей звездой русского кино, и нетрудно представить, сколь лестно было числить его родителем, — но пресловутое внешнее сходство весьма незначительно. И уж как-нибудь мать Гари Нина Овчинская нашла бы возможность познакомить мальчика с русским гением, умиравшим во Франции в одиночестве и безвестности. Был у Овчинской вполне реальный муж, Арье-Лейб Касев. От него-то она и родила 8 мая 1914 года своего единственного сына Романа, в Вильнюсе, на улице Большая Погулянка, 18. Там теперь мемориальная доска, я её видел, порадовался. Хотя Гари периодически распускал слух, что родился в Москве, а иногда — что в Курске. Будь его воля, он бы, кажется, и дату рождения своего переврал, потому что, по русской примете, кто в мае родился, тот будет всю жизнь маяться. Остерегайтесь безопасного секса в августе, подумайте о детях. В предсмертном письме Гари открытым текстом написал: «Можно сказать, что во всём виновата депрессия, но тогда имейте в виду, что она у меня с того времени, как я вырос, и что именно ей я обязан всеми своими книгами».

( Read more...Collapse )

19 июля — четверг, 18:00 — Встреча с Дмитрием Быковым: лекция о Маяковском (к 125-летию со дня рождения) — Москва , Московский Дом Книги, ул. Новый Арбат, д.8, Литературное кафе, 2-й этаж — вход бесплатный

24 июля — вторник, 20:00 — Поэтический вечер Дмитрия Быкова — Одесса , «Зелёный театр», ул. Маразлиевская, д.34 — благотворительный взнос 50 грн.

1 августа — среда, 20:00 — Лекция Дмитрия Быкова «Бендер и Штирлиц» — Одесса , «Зелёный театр», ул. Маразлиевская, д.34 — благотворительный взнос 50 грн.

Объёмная книга Дмитрия Быкова о Владимире Маяковском — это более чем заметное явление на нашем книжном рынке. Давно подмечено, что писатели рассказывают о писателях гораздо увлекательнее, чем филологи или историки литературы. А ведь Быков не только отличный журналист, но и тонкий поэт, и самобытный прозаик. Он смотрит на Маяковского не снизу вверх, а как на собрата по перу, потому-то и понимает его гораздо лучше, чем понял бы кабинетный учёный, обложившийся книгами и журналами с казёнными и однообразными публикациями о главном пролетарском поэте. «Хрестоматийный глянец» тут явно неуместен, однако скабрёзностей и сомнительных сенсаций в книге тоже нет. Автору просто хотелось рассказать о Маяковском так, как будто он руководствовался девизом последнего: «Я люблю вас, но живого, а не мумию…» Порой при чтении создаётся впечатление, что Маяковский застрелился совсем недавно, а Быков был его близким другом и вот теперь решил выпустить книгу воспоминаний, рассказав всё от и до.

Для Быкова нет запретных областей, в которые он опасался бы вторгнуться, и это, конечно, тоже располагает к его книге. Довольно любопытна в этом плане глава «Невротик», в которой разбираются фобии и комплексы Маяковского. В советские времена к таким темам подходили с большой осторожностью или не подходили вовсе. Быков ставит диагноз, как заправский психиатр: «У Маяковского, насколько можно судить по мемуарам и письмам, было два особенно выраженных невроза — обсессивно-компульсивное расстройство, оно же синдром навязчивых состояний, и игромания, которая была, в сущности, лишь одной из форм всё того же ОКР…» При этом Быков всё-таки подчёркивает: «...он был, конечно, невротик — но с полным сохранением самоконтроля, интеллекта, с безупречной нравственной шкалой». И ведь если задуматься, то это действительно объясняет многие поступки, привычки и вообще своеобразное поведение Маяковского.

Характерно, что Быков в целом симпатизирует Маяковскому, однако и не выгораживает его в тех ситуациях, когда «Маяк» был неправ или вёл себя не совсем достойно по отношению к людям, ничего против него не имевшим. О его нелёгких взаимоотношениях с Чуковским, Горьким или Луначарским в книге написано предостаточно. При этом нельзя сказать, чтоб Маяковский вечно сам был инициатором скандалов или затяжной вражды. В книге хватает историй, как и его самого незаслуженно оскорбляли, приписывали ему то, чего он не совершал, распускали о нём грязные слухи и порочили его имя всеми доступными способами. Писательский (да и вообще творческий) мир, увы, одинаков во все времена, и даже Маяковский, будучи звездой всесоюзного масштаба, не был застрахован как от хорошо организованной травли, так и от нападок отдельных индивидуумов, решавших свои собственные задачи. Он был частью данного мира и в этом смысле мало отличался от других литераторов — мог проявить благородство, а порой и совсем наоборот.

Быков начисто отвергает популярную версию об убийстве Маяковского. Слишком много фактов говорит об обратном. И Быков эти факты приводит. Он, собственно, даже и не пытается бороться с мифом об убийстве — это не входит в его задачу. Творческий кризис, неврозы и депрессии, усилившаяся критика недоброжелателей, переходящая в травлю, неудачи в личной жизни — вот что подтолкнуло Маяковского к тому громкому выстрелу. Об этом, конечно, было известно и без Быкова, но, прочитав «13-го апостола», как-то уже окончательно убеждаешься в том, что никакие чекисты или другие тайные силы к смерти поэта не причастны. Маяковский устал. Надорвался. Разуверился. Просто решил уйти. Но он не был бы самим собой, если бы выбрал другой путь. Он не мог просто замолчать, перестать писать и «найти другую работу». Ему необходимо было поставить финальную точку, написать своё последнее произведение. Быков утверждает: «Получилось так, что выстрел Маяковского — главное его литературное свершение».

В книге Маяковский предстаёт не просто выдающимся поэтом, но и обычным человеком со всеми присущими ему слабыми и сильными сторонами. Он острит, сердится, рисуется перед публикой, борется с литературными и классовыми врагами, решает и никак не может решить свои проблемы с женщинами, переживает, переходит от эйфории к отчаянию, а затем снова к эйфории... Здесь нет морализаторства, нет упрёков или одобрения со стороны Быкова — текст читается как серьёзный по стилю, но авантюрный по теме роман. И разве не такой была жизнь Маяковского? С самого начала, с его участия в революционном движении (от которого он потом благоразумно отошёл) и до рокового выстрела — вся его жизнь — это одно длинное и увлекательное приключение, которого хватило бы на десятки биографий. Вникнуть в эту жизнь, проследить до самого конца, расшифровать письмена главного героя применительно к тем или иным событиям — это не так-то просто. Но Быкову это блестяще удалось. За что и хочется сказать ему простое читательское спасибо.

<…> Прошу прощения, я уже три года прожил в Донецке. Я вижу, какой кромешный цинизм в головах даже у представителей культуры из числа, что называется, наших с Сергеем оппонентов, которые другие взгляды излагают, других взглядов придерживаются. Они абсолютно убеждены, что либо там, на Донбассе маргиналы, либо алкоголики, либо мародеры, либо люди, которых отправил туда Сурков, Путин или еще какой-нибудь… Я настолько знаю хорошо ситуацию, что это нелепо, это не так и это неправда. При этом, когда патриоты говорят, что все либералы находятся на грантах у запада, я им говорю то же самое. Я говорю: Почему вы не верите в искренность, в идеализм? Я знаю, что не сидит на грантах условный Дмитрий Быков или Людмила Улицкая. У них таких взгляды — и у Акунина и у Шишкина. У них просто такие взгляды. Может они любят деньги, может, нет — неважно. Вот и у патриотов, и у либералов исчезло ощущение, что люди просто делают, потому что они так делают. <…>

Очень хочу, чтобы это было правдой, потому что информационный пейзаж страны должен определяться прежде всего хорошими новостями. Не такими, что где-то что-то построили, запустили, успешно распилили, — это тоже хорошие новости, конечно, но нам важней человеческая составляющая. Нужны герои. И не только такие герои, как Сенцов, Павленский, Верзилов — люди сопротивления, чей пример для большинства неубедителен и даже неприятен, — а те, кто умеет защищать свою любовь.

Против Сердюкова и Васильевой было все: его брак, ее должность. Дело «Оборонсервиса». Всеобщее осуждение и насмешки. Пропагандистский наезд, в котором почти все оказалось ложью: во всяком случае, ее 13 комнат — сильное преувеличение. Да и собственная внешность Сердюкова, в котором ничего нет от Ромео и вообще от героя-любовника. И унизительные обстоятельства его обнаружения во время обыска. И его каменное молчание в ответ на все просьбы о комментариях. Словом, все против, и сколько было издевательств над обоими!

Сердюкова сильно не полюбили «сапоги», то есть кадровые военные, так называемая армейская элита. Он много неприятного им наговорил, зато громкими успехами последних лет армия оказалась обязана в том числе ему, возглавившему Минобороны в весьма кризисное время. А уж как перемывали кости Васильевой — и стихи-то у нее графоманские, и картины идиотские, и песни она пишет, и не умеет этого скрыть! И арест у нее был домашний, и выпустили ее тайно и тихо, пока прочие фигурантки дела продолжали досиживать, — и мало кто обратил внимание на то, что под градом насмешек эти двое вели себя вполне пристойно, и уж как-нибудь рисовать и петь в ситуации Васильевой лучше, чем всех сдавать, или надсадно ныть, или злобиться на весь свет.

И оказалось, что бывает всепобеждающая любовь. И эти двое объединились вопреки всему. И как бы ни смеялись над ними вчера — сегодня новость об их браке восприняли с молчаливым доброжелательством, даже с уважением, потому что Россия по-настоящему уважает только одно — последовательность. Не доброту, не злобу, не честность и даже не особо удачливое воровство, а готовность быть собой. И только. Из всех последних новостей — особенно на фоне мундиаля, когда все мы поняли, как приятно проявлять чувства добрые, — эта едва ли не самая радостная.

Америка расколота

— Трамп у власти полтора года. Смог ли он опровергнуть «трампоскептиков» — или нация так и остается расколотой примерно пополам?

— Американцы не просто расколоты на трампистов и антитрампистов, этот раскол ужесточается и углубляется, переходя из чисто политической сферы в сферу человеческих отношений и контактов.

Да, первый год во власти для Трампа вообще оказался весьма удачным — со второго по четвертый кварталы 2017 г. ВВП США вырос более чем на 3%. Но не совсем корректно приписывать эти результаты только действиям новой администрации: их результаты начали сказываться на экономике не раньше первого квартала 2018 г.

А именно в первом квартале 2018 г. рост замедлился — до 2%. Разворачиваемая Трампом, по сути, всемирная торговая война, несомненно, нанесет еще более мощный удар по экономическому росту, так что не исключено, что к концу года темпы роста американской экономики могут упасть до нуля.

Что касается уровня общественной поддержки Трампа, то в середине июня этого года был достигнут пик его популярности (45%). Очевидно, это во многом результат встречи с северокорейским диктатором в Сингапуре, в целом представленный американской прессой достаточно благожелательно. Однако затем уровень поддержки вновь пополз вниз. Не исключаю, что по результатам встречи с Путиным (какими бы по содержанию они ни были) уровень поддержки Трампа вновь повторит «подвиг» от встречи с Ким Чен Ыном.

Крым — вопрос второстепенный

— Многие ожидают от встречи Трампа и Путина чего-то вроде «мюнхенского сговора» против Европы. Почему Трампу так мешает Европа (почему она мешает Путину — понятно) и возможна ли консолидация на этой почве?

— Новый «мюнхенский сговор» в Хельсинки маловероятен, но условия для него могут быть заложены во время саммита.

Европа по сравнению с США гораздо более институализирована, более привержена праву, она в большей степени действует по правилам, даже если это не самые лучшие правила. Трамп даже по американским, гораздо более мягким, чем в Европе, меркам — нарушитель всевозможных прав и правил. Его неприятие Европы (и Канады) и ненависть к ним носит во многом инстинктивный характер — как ненависть дворового хулигана к отличникам с образцовым поведением. Существование таких отличников — постоянное напоминание хулигану, чем он от них отличается.

Теми же инстинктами определяется и искреннее восхищение Трампа диктаторами по всему миру — от филиппинского и северокорейского до российского. Отсюда же происходит и его надежда на то, что с другими хулиганами ему будет легче договориться.

— Каковы шансы, что эти двое поладят, как поладили в свое время Буш-младший с ранним Путиным?

( Read more...Collapse )

ПОБОЛЬШЕ
Наконец, прошел сквозь эту дверь я, наконец-то мы наедине! Жуть, как я устал от лицемерья в этой искалеченной стране. Ты мне брат по разуму, по крови, это не приманка и не лесть. Там я должен врать на каждом слове — хоть тебе могу сказать, как есть!

ПОМЕНЬШЕ
Да, не зря мы ликовали стоя, честной аплодируя борьбе! Нечто очень близкое, простое в первый час почуял я в тебе. Каждый в этом мире нездоровом, видя норму, злится и дрожит. Говорят, ты нами завербован. Нет! Ты просто Правильный Мужик! Ты боец, соратник в нашем вкусе, брат по духу, бабкам, куражу…

ПОБОЛЬШЕ
Я сказал бы даже: Grab the pussy!

ПОМЕНЬШЕ
Grab the Pussy Riot, я скажу.

ПОБОЛЬШЕ
Мы должны совместно править миром, раз пошла такая полоса. Нам бы посидеть подольше, милым.

ПОМЕНЬШЕ
Три часа! Есть только три часа!

ПОБОЛЬШЕ
Ну, поделим сферы. Ваша сфера, все, что ты вовеки не отдашь, — бывшее пространство Эсесера. Крым, само собою, тоже ваш. К черту Петю, этого иуду. Черт с ней, с вашей северной трубой. Вслух пока об этом я не буду, но в душе, ты знаешь, я с тобой. То есть можно действовать свободно, можешь даже в выборы залезть, — в Сирии, в Донбассе, где угодно, чтобы я не знал, что вас там есть.

ПОМЕНЬШЕ
Да и мы тебе не режем крылья. Мы не зря трудились двадцать лет, видишь сам — предприняты усилья, так что нас почти уже и нет.

ПОБОЛЬШЕ
Я тебе соперник и товарищ, я и сам поплавал бы в Крыму! Санкции… но ты же понимаешь. Снять нельзя, а новых не приму. Что до ваших внутренних позиций, оппозиций, чемодан-вокзал, — Ким Чен Ын, товарищ круглолицЫй, всем пример в Корее показал. Вслух сказать нельзя из политесу, только, между нами говоря, я и сам бы собственную прессу расселил в такие лагеря.

ПОМЕНЬШЕ
Вообще — давай поддержим Ына, в пику европейским подлецам. Я почти люблю его, как сына.

ПОБОЛЬШЕ
Да, сообразительный пацан.

ПОМЕНЬШЕ
И, конечно, этого укропа надо слить…

ПОБОЛЬШЕ
Сольется и само. Вообще, скажи, Европа — жопа?

ПОМЕНЬШЕ
Точно, жопа. А Обама — чмо.

ПОБОЛЬШЕ
Я почуял с первого же взгляда — ни к чему напрасно голосить, все ты понимаешь так, как надо! И давно хочу тебя спросить: судя по тому, как ты с народом… как юнцов прессуешь и старье… ну признайся, ты ведь тоже продал?

ПОМЕНЬШЕ (понижая голос)
Что? Ее?

ПОБОЛЬШЕ
Естественно, ее.

ПОМЕНЬШЕ
Да, я так и знал. Ты тоже, что ли? Так оно и видно. И давно? Я еще, ты знаешь, в высшей школе — там на входе так заведено.

ПОБОЛЬШЕ
Да, у наших тоже так ведется. Очень понимающий народ. Я-то — после первого банкротства: обещал спасти — и видишь, вот…

ПОМЕНЬШЕ
Ну, о’кей. Подписывай бумаги. Нам пора к народу. Я пойду. Если что, увидимся в Гааге.

ПОБОЛЬШЕ
Если ж нет, то встретимся…

(звукоизоляция заглушает его голос).

«Собираюсь проходить «Квартал» с 15 июля. Какой вы совет могли бы дать?»

Не относитесь к этому слишком серьезно. «Квартал» – это такой автобиографический роман в странной форме. Кстати, если уж говорить об автобиографическом романе. Это способ рассказа о себе. Но для меня «Квартал» – это способ освободиться от привычных и ненужных связей, переместить себя в новый контекст, а это всегда приводит к повышению благосостояния. Но это абсолютно вторичное, абсолютно побочное следствие. Помните, как у Кушнера стихотворение «Побочный эффект». Побочные следствия, о последствиях приема лекарства. Мне кажется, что главное в «Квартале» – освобождение от заштампованного, рутинного порядка жизни, и попытка перевязать некоторые связи после 35 лет. Во всяком случае, когда я интенсивно обдумывал книгу. Поэтому для меня она – не духовная практика. Многие уже пишут, что это бизнес-религия. Глупость полная! Нет, это духовная практика такая, но, в принципе, это роман. Относитесь к этому как к роману, который вам предложено не прочитать, а прожить. Это руководство по проживанию романа.

Мне кажется, литература будущего – это не читать про то, как кто-то кого-то полюбил, а написанное автором подробное, осмысленное руководство того, как прожить месяц вашей жизни: влюбиться, разлюбить. Сценарий вашей жизни. В этом смысле «Квартал», на мой взгляд, довольно полезная книга, и такая литература будущего. Кстати, из всех моих книг, она пока наиболее переиздаваемая, наиболее покупаемая. А это делает меня невероятно гордым и счастливым.

Июльские вечера полны невыносимой грусти. Три-четыре дня в середине июля — пауза, все застыло на вершине, как черно-белые ночные облака все еще светлой ночью. Это те самые облака, которые медленно-медленно переходят границу над ружьем часового, пока, набегавшись на даче, спит девочка Светлана, выставив из-под одеяла ноги, искусанные комарами, исхлестанные травой.

Тихи июльские ночи, даже собаки не брешут. Пик лета, с которого начинается спуск вниз. Этот спуск едва обозначается, как первая звезда около девяти вечера: играешь в бадминтон, задираешь голову, чтобы отбить волан, и видишь, как в серо-фиолетовом небе мерцает голубая точка. И с соседнего участка пахнет цветущим табаком. Вот тогда и понимаешь, что ничего этого не будет больше никогда.

На тихом июльском закате обязательно видишь в небе паруса. Мне всегда казалось, что за домами нашего квартала, на котором тогда обрывалась Москва, — порт, гавань, краны, прибытие и убытие небесного флота, и даже сейчас, когда за нашими домами бесконечные новые улицы и никаких колхозных полей, я там вижу эти корабли. Часов в пять-шесть там закипают все цвета тревоги в спектре от алого до лимонного, полощутся, плещутся, прощаются. Когда-нибудь я улечу в этом направлении, и это будет гораздо раньше, чем вы все думаете.

В этой паузе всегда ходят по горизонту низкие тучи, в них поблескивает, иногда они проливаются дождем, а иногда уходят, погромыхав. Наши горизонты обложены тучами, мы вышли из безоблачной, молочно-зеленой, туманной и нежной поры. Теперь все будет всерьез. Кончилась акварель: июльское небо написано маслом. Совсем немного до августовской резкости, когда вода и небо из густо-синих станут свинцовыми. Жара и ливни — вот наше время. Все нервничают, мужчины предполагают худшее, женщины истеричны и податливы, а потом еще более истеричны.

Мы начинаем, когда уже случилось все самое летнее — отцвела сирень, черемуха, жасмин, я уж не говорю про вишни и яблони, которые цветут всего неделю; вот уже и липой не пахнет, все определилось, завязалось и плодоносит; мы начинаем на переломе от глупой юности к скучной зрелости или, если хотите, от юной свежести к зрелой мудрости, но это неправда. Мы начинаем, когда закончилось все самое лучшее, и нам предстоит все самое интересное: старость, смерть, бессмертие.

Мы с Мишей Шабашовым учились когда-то на одном курсе, и все его любили за особое тихое веселье и надежность. Шабашов — мужик веселый и хитрый, но люди ему нравятся, и он в них разбирается. Все эти прекрасные качества плюс замечательное умение рассказывать истории — не травить байки, а именно пересказывать чужую жизнь — сделали его журналистом первого ряда.

Он умеет вытащить из собеседника десятки смешных и грустных историй, те вкусные мелочи, которых другой вовсе не заметит. И с кем бы он ни говорил — все его собеседники оказываются уникальными: вот уж, казалось бы, набор типичнейших биографий представлен в этой книжке, — а у каждого свой голос и характер, и ни один герой не выглядит скучным. Это черта, скорее, прозаика, а не журналиста, — так написать героя, чтобы слышен был его голос и видны манеры. Видно невинное самодовольство одних и тайные комплексы других, разочарования одного и тайные мечты другого, неизжитые проблемы детства у одних и семейная гармония у других, и все эти люди себе на уме, потому что иначе не выживешь, и всем им временами ненавистен город Фрязино, а в целом все здесь нравится, потому что они и есть Фрязино, а можно ли к самому себе плохо относиться? Это же черная неблагодарность, правильно?

Журналистика приходит на помощь литературе в переломные моменты: литература еще не успела ничего осмыслить, а журналистика тут как тут. Шабашов сделал то, до чего у писателей не доходят руки: написал дробный, живой портрет современного русского города. Он много лет работал во Фрязине, в местной газете. В провинциальной газете уцелел очерк — уникальный жанр, которому у нас почти негде существовать. Американская журналистика только им и живет, и людей настоящей Америки — глубинной, фолкнеровской, довольно-таки жестокой, совсем не умилительной, — там описывают с охотой, потому что в них-то и скрывается самое интересное. Шабашов делает примерно то же, что в пятидесятые умели делать Троепольский и Овечкин — летописцы неявных, скрытых перемен. Шабашов написал такие себе новые «Районные будни» — будничность названия не должны скрывать взрывную силу этой книжки.

О народе судят обычно с множеством дурных обобщений: как говорил Леонид Филатов, «или богоносец, или рогоносец». А в этой книге живой хор разных и сложных персонажей, которых не надо идеализировать и демонизировать. В них есть лучшие шабашовские черты — надежность и тихая насмешливость: он сам такой и потому может разглядеть и описать их. И главное впечатление от этой книги, которая ни на секунду не покажется скучной даже самому унылому читателю, — неистребимость человеческого. Вот про то, чем, собственно, и жива до сих пор страна, которую из столицы почти уже не видно, и рассказывает этот сборник, летопись провинциальной жизни, самое правдивое и живое сочинение, которое я читал за последнее время.

Очень мне приятно, что наш курс — дневное газетное отделение, набор 1984 года, во многих отношениях блестящий — лишний раз подтверждает класс.