— Мне кажется, можно говорить о путинском экономическом чуде: санкции, две войны — а экономика, как он и говорил, приспособилась, и катастрофы не случилось...

— Если бы мы говорили в 2009 году — да, термин «путинское чудо» был бы уместен. По итогам же его почти двадцатилетнего пребывания у власти показатели весьма средние. Последние десять лет рост почти на нуле. Но катастрофа тоже не просматривается, поскольку нынешняя система вообще очень устойчива. От советской ее отличает то, что она, пусть ограниченно, регулируется рынком.

— А что значит «регулируется рынком»?

— То, что за всё приходиться платить. Чтобы содержать армию опричников, их нужно материально стимулировать. Что, у нас есть какие-то структуры, организации, люди, которые поддерживают власть бескорыстно? Я про такие не слышал. В России трудно представить какой-то мобилизационный сценарий потому, что россиян мало — по сравнению с территорией и количеством ресурсов. Некого мобилизовывать.

— А могут какие-то санкции обрушить экономику — нефтяное эмбарго, отключение SWIFT?

— От этого станет хуже, вопросов нет, но даже это не было бы катастрофой, по крайней мере для власти. Санкции работают по принципу из анекдота: «Папа, теперь ты станешь меньше пить?» — «Нет, сынок, ты станешь меньше есть». Население несколько обеднеет, но до уровня восьмидесятых-девяностых упасть невозможно.

— А сбережения не могут обнулиться, как в начале девяностых? Государство отберет или запретит долларовые сбережения, и тогда...

— Во-первых, с чего бы ему это делать? Лишние хлопоты, к тому же дорогостоящие. Отбор собственности невозможен без насилия. В 1992 году обнулились всё-таки сбережения тех денег, на которые ничего нельзя было купить. Впрочем, случись такой отъем, восстания масс все равно не случилось бы.

— А что должно случиться для восстания масс?

— Боюсь вас разочаровать, но такого повода я не представляю. Ввести выездные визы? Запретить иностранную валюту? Призвать всех детей в армию? Если страна не бунтовала в восьмидесятых, когда, по-хорошему, катастрофа уже происходила — я просто не знаю случая в мировой истории, когда такое падение происходило бы без войны, — то уж сейчас трудно представить масштабные протесты. Пластичность населения — еще один фактор путинской стабильности, и потому в ближайшие годы нас ждет более или менее, с незначительными вариациями, то же самое.

— И никуда он не уйдет, конечно.

( Read more...Collapse )

Владимир Набоков

1

Мы не претендуем, конечно, на рассказ о творческом пути Набокова в пределах журнальной статьи. Нас интересует один его роман и несколько рассказов — самое начало американского периода, когда до так называемого культового статуса оставалось пятнадцать лет, в университеты охотно приглашали с лекциями, но на постоянную работу не брали, русскую литературную карьеру пришлось бесповоротно забыть, чтобы не травить душу, а американскому читателю имя Сирина ничего не говорило. Набоков in the mid of his forties, как говорили на новой родине, принуждён был начинать с нуля.

Хочется разрушить один стереотип, выдуманный не столько близорукой эмигрантской критикой, сколько российским читателем 80–90-х. Тогдашним снобам казалось почему-то, что Набоков прежде всего стилист. Тогда считалось унизительным и даже корыстным писать о нуждах низкой жизни, снисходить до участия в политике, вообще интересоваться современностью, и возник образ холодного мастера, не снисходившего до каких-то там различий между Сталиным и Гитлером. Башня из слоновой кости считалась идеальным убежищем, хотя сам Набоков в письме к сестре (тогда уже опубликованном) вполне определённо высказался на этот счёт:

«Душка моя, как ни хочется спрятаться в свою башенку из слоновой кости, есть вещи, которые язвят слишком глубоко, например, немецкие мерзости, сжигание детей в печах — детей, столь же упоительно забавных и любимых, как наши дети. Я ухожу в себя, но там нахожу такую ненависть к немцу, к конц. лагерю, ко всякому тиранству, что как убежище се n'est pas grand'chose».

Ненависть в самом деле была такова, что когда Набокову предложили перевести Bend Sinister на немецкий (именно этот роман и будет главным предметом нашего рассмотрения), он через Веру направил отказ; ему писали, что эта книга послужит делу перевоспитания немцев — он усомнился в возможности такового перевоспитания. Правду сказать, относительно Германии («Кармании») у него и раньше случались неполиткорректные выпады, но тут всё можно списать на Годунова-Чердынцева, который как протагонист не вполне надёжен: автор далеко не всегда на его стороне, и вторая, ненаписанная книга «Дара» заставала его в состоянии полного жизненного краха; но здесь, кажется, всё-таки слышен авторский голос.

«Вообще, я бы завтра же бросил эту тяжкую, как головная боль, страну, — где всё мне чуждо и противно, где роман о кровосмешении или бездарно-ударная, приторно-риторическая, фальшиво-вшивая повесть о войне считается венцом литературы; где литературы на самом деле нет, и давно нет; где из тумана какой-то скучнейшей демократической мокроты, — тоже фальшивой, — торчат всё те же сапоги и каска; где наш родной социальный заказ заменён социальной оказией, — и так далее, так далее... я бы мог ещё долго, — и занятно, что полвека тому назад любой русский мыслитель с чемоданом совершенно то же самое строчил, — обвинение настолько очевидное, что становится даже плоским. Зато раньше, в золотой середине века, Боже мой, какие восторги! «Маленькая гемютная Германия» — ах, кирпичные домики, ах, ребятишки ходят в школу, ах, мужичок не бьёт лошадку дрекольем!.. Ничего, — он её по-своему замучит, по-немецки, в укромном уголку, калёным железом».

Надобно признать, он не ошибся.

( Read more...Collapse )

То есть с профессиональной точки зрения вопросов нет — Кричевская профессиональный документалист, Собчак опытный журналист, они расспросили труднодоступных ньюсмейкеров, начиная с Владимира Путина, и увлекательно смонтировали их ответы. Меня смущает цель всего этого мероприятия и тот посыл, с которым оно затевалось, верней, послевкусие, с которым остается зритель.

Я бы еще понял, если б эта картина появилась перед самыми президентскими выборами, в качестве пиар-проекта кандидата Ксении Собчак; но сейчас, когда она поучаствовала в мероприятии, набрала полтора процента и собирается продолжать свою профессиональную деятельность, — цель этой картины темна. Допускаю, что создатели элементарно не успели выпустить фильм к концу марта, — но тогда, боюсь, в июне следовало бы его придержать.

Двухчасовое, по замыслу авторов, повествование в итоге выстраивается так: был интеллигентный ленинградский профессор права. Он вошел в славную когорту перестроечных вождей, поддержал Ельцина в августе 1991 года, требовал, чтобы представители КГБ никогда больше не допускались к управлению страной; разошелся с Ельциным и его правительством во времена шоковой терапии, стал восприниматься подозрительным Борисом как его возможный конкурент (чего не было), поссорился с его новыми креатурами (в основном Коржаковым и прочими силовиками), проиграл выборы своему заместителю Яковлеву, который вел дебаты в нарочито блатной манере, оказался жертвой противозаконного уголовного преследования, потом те же молодые реформаторы его временно отбили

(Немцов лично просил Ельцина оставить Собчака в покое), после новой атаки Собчаку грозил арест, бывший вице-мэр Владимир Путин лично обеспечил ему бегство в Париж, а потом ему разрешили вернуться, ибо этот же вице-мэр стал официальным преемником. Собчак этому очень радовался, говорил о нем «мой Володя», потом внезапно умер, не дождавшись торжества соратника, и даже после двух официальных заключений о причинах его смерти Ксения Собчак — о чем и говорит в фильме — не верит, что эта смерть произошла от естественных причин. Людмила Нарусова говорит, что верит, а Ксения — нет. В финале Ксения вдруг произносит монолог о том, что в детстве она играла в царя горы и по опыту помнит, что вечно быть царем горы нельзя: чем защищать вершину, отчаянно сопротивляясь, — лучше радостно съехать с горки в облаке снежинок. Открытое окно кабинета Собчака в Смольном. Финал.

Все это вроде бы объективно и увлекательно — но складывается в странную схему: представители КГБ, как бы эта контора ни называлась, не должны участвовать в управлении страной, — однако представитель КГБ оказался единственным порядочным человеком в окружении Собчака, спас его честь и жизнь.

Владимир Путин вспоминает, что Анатолий Собчак единственный раз на его памяти употребил крепкое слово в таком диалоге: «Анатолий Александрович, я не могу войти в вашу команду, я офицер КГБ». Пауза. «Да и … (фиг) с ним!»

Получается, что миссия Владимира Путина состояла исключительно в том, чтобы стать вице-мэром Собчака, помогать ему в первые постперестроечные годы, спасти его в 1999 — и впоследствии уступить место царя горы его дочери, правильно я понимаю? Потому что никак иначе пафос этого фильма изложить нельзя.

Можно, конечно, допустить, что Владимир Путин должен оставить должность вне зависимости от того, кому она достанется в результате честной борьбы, — но в той же картине ясно сказано, что чуть отпущенные гайки с неизбежностью приводят к полному краху власти, как это было в восемьдесят пятом. Так что авторы сами дезавуируют свой совет. Можно, конечно, сослаться на опыт Ельцина, который уступил место Путину сам и тем привел к торжеству справедливости, — но именно Ельцин создал ситуацию, когда во второй половине его правления всякая политическая борьба исчезла, а руководить государством напрямую стали его охранники и ближайшие к нему олигархи; Путин не уступил преемнику, а назначил его — большая разница. И не сказать, чтобы это назначение оказалось для страны благотворно, хотя альтернатива в какой-то момент была еще хуже: произошел бы реванш тех же ценностей, но быстрей.

Хотели того авторы или нет, но смысл их картины получается таким: власть — не место для интеллигентствующих либералов, их всегда будут называть болтунами, они выпускают из рук любую победу и становятся ответственными за любые экономические трудности.

(Кажется, лучше других это понимает Анатолий Чубайс, который постоянно говорит о Собчаке с таким откровенным сарказмом, что жаль становится авторов; все это не отменяет и любви, и уважения, и благодарности, а может, Чубайс вообще обо всем так говорит — он-то уж никак не идеалист; но думается, что его отношение к эпохе восьмидесятых и ранних девяностых именно таково, и он уже тогда все понимал.)

Власть может достаться либо корыстным силовикам вроде Коржакова, либо вороватым олигархам, либо чекистам без страха и упрека, которые никогда не предадут, но и никогда ее не отдадут.

Выбор небогатый и, прямо скажем, печальный; если в России не было ни одной личности и ни одной политической силы, кроме перечисленных, — это говорит лишь о том, что перемены пришли слишком поздно <…> и о том, что сейчас никакие реформы уже не спасут положения; единственный действующий здесь принцип — это принцип меньшего зла, а к чему он приводит — давно показал в одноименном романе Юлий Дубов. Все, кто привели Владимира Путина к власти, — почти все они, кроме покойного Бориса Березовского, представлены в этом фильме, — внятно показали, что любые альтернативы были хуже; для чего же ему теперь съезжать с этой горки?

Если и тогда, в двухтысячном, он был единственным вариантом для власти, — сейчас ему вовсе выбирать не из кого.

Уйти только для того, чтобы власть взяла лично лояльная к нему Ксения Собчак, а не Навальный? Типа отдайте мне, я перед вами в долгу и договороспособна, я буду вашим Путиным и в случае чего лично вывезу в Париж?

Этот аргумент выглядит слабым не только из Кремля, но даже из зрительского кресла; да и разве не показывает вся история России, к чему приводит власть, передаваемая по принципам личной лояльности? Так что ответом на финальный призыв может быть только заголовок этого материала.

Впрочем, он имеет еще один смысл, вспомнившийся мне в связи со смертью Ричарда Пайпса. Когда-то Жолковский спросил Аксенова, как он оценивает труды этого советолога. «Pipes», — пожал плечами Аксенов. То есть трубы, дудки, духовые инструменты. Он относился к Пайпсу с заслуженным уважением, но, мнится, определил всю советологию и меру ее влияния на мировую политику очень точно.

Конечно, хорошо сделанное кино отнюдь не сводится к авторскому посылу и может интерпретироваться в разные эпохи по-разному. На данный момент из этого фильма следуют пять непреложных выводов, вряд ли приходившие в голову его создателям.

1. Представителям гуманитарной интеллигенции никогда и ни при каких обстоятельствах не следует ходить во власть, даже если побеждают их идеи или идеи, близкие им. Никакого смысла в этом не будет, а козлами отпущения за неуспехи реформ назначат именно их.


2. Человеку, который хорошо говорит, не следует становиться публичным политиком, ибо его объявят болтуном вне зависимости от реального соотношения слова и дела в его практике.


3. Человеку, который лично обязан лидеру страны, не следует вступать с ним в политическую борьбу — даже для потенциального блага этого лидера.


4. Снять по-настоящему цельное кино можно только о по-настоящему цельном человеке, что блестяще показал предыдущий фильм Веры Кричевской.


5. Следующая российская власть должна начинать с люстрации, единственной альтернативой которой является эмиграция.

Как говорит один более вероятный преемник — кто не понял, тот поймет.

из комментариев:

Светлана Большакова: Я до сих пор не могу в себя прийти, как это было мощьно

Михаил Сорокин: Светлана Большакова мы в 10 классе ходили, чтобы послушать Мастера и Маргариту, конечно. Но он, хитрый, в первом отделении читал Евгения Онегина так, что знакомый текст Пушкина воспринимался совсем по-другому.

Grigory Riajski: Светлана Большакова Точно! Видно даже по переизбытку в написании последнего слова!)))

Светлана Большакова: Григорий Ряжский кстати, маленький мед вам есть)

Grigory Riajski: Неужто? Не верю!!! Вот ведь как бывает - глуповато пошутишь, а оно оборачивается съестным. Но не сегодня, так? Или... всё же?)

Светлана Большакова: Григорий Ряжский не сегодня)

Grigory Riajski: Что ж, ждем пока засахарится)

Светлана Большакова: Григорий Ряжский я на маяковке все время

Grigory Riajski: Ок. Обменяю на роман. Книжный, само собой, а не тот, о каком тоже охота подумать)

Дмитрий Львович Быков: Григорий Ряжский не трогайте эту мечту, она моя! Хоть я и понимаю, что это чистая абстракция. Можем мечтать вместе

Grigory Riajski: Дорогой Дима, спасибо за участие в заведомо проигрышном дискурсе на тему. Особенно приятно засечь это дорогое для меня внимание Мастера в День 65 оборотов от собственного рождества!)

Дмитрий Львович Быков: Григорий Ряжский поздравляю, дорогой писатель, особенно приятно видеть родство вкусов в разных областях: мёд, Большакова...

Дмитрий Быков // «Esquire», №12, декабрь 2016 года: В наше время лекцию возродила Света Большакова. Большакова — человек-катализатор, к тому же она красивая. Между нами никогда не было романа, к сожалению, потому что либо работать, либо роман. <...>

бумажная версия:

Сначала попытаемся ответить на главный свой вопрос: чему это правительство учили, в какой степени оно способно профессионально разбираться в областях и отраслях, которыми ему поручено заведовать? Татьяна Голикова, пожалуй, единственный профи, поскольку она по образованию экономист (специальность «экономика труда») и возглавляла в прошлом Счетную палату, которую полюбила до слез. Правда, социальный блок, который она курирует, требует не только умения считать, – но тут уж мы требуем многого.

Виталий Мутко, курирующий строительство и регионы, по первому образованию инженер-механик водного транспорта, по второму (1999) юрист. Алексей Гордеев, курирующий сельское хозяйство, – инженер-железнодорожник. Министр того же сельского хозяйства – Дмитрий Патрушев, менеджер и дипломат (кандидатская – экономика научно-исследовательских организаций; при чем тут сельское хозяйство – не вполне ясно). Максим Акимов окончил истфак пединститута имени Циолковского, а теперь курирует в качестве вице-премьера связь, транспорт и «цифровизацию экономики». Дмитрий Рогозин, выпускник журфака, утратил пост вице-премьера и возглавит Роскосмос. И так далее, и так далее.

Мы давно слышим, что любой отраслью должен руководить менеджер, специалист по управлению, экономист или юрист, а вовсе не тот, кто в этой области долго проработал; это и есть самое печальное наследие девяностых, когда всем стали рулить не профессионалы, а менеджеры, сегодня легко возглавляющие нефтепереработку, а завтра бросаемые на мобильную связь. Этот подход, кажется, доказал полную свою несостоятельность. Я бы понял, если бы высшим образованием или просвещением занялся историк Акимов, а промышленностью – металлург Новак; не исключено, впрочем, что в результате многочисленных рокировок они там и окажутся. Но вообще такая полная взаимозаменяемость всех этих людей, мало работавших по основной специальности, зато наполучавших управленческих образований уже на госслужбе, – наводит на две равно неприятных мысли. Либо российское образование давно и безнадежно оторвано от жизни (и низачем, в сущности, не нужно), – либо всеми отраслями, кроме экономической (где кое-какие базовые знания все же нужны), у нас управляют непрофессионалы, которые за свое дело никак не могут болеть душой, поскольку ни дня это дело не делали.

Впрочем, возможно, во мне говорит застарелая обида профессионала, который как учился журналистике, так и занимается ею до сих пор.

---

электронная версия:

Пока политологи спорят о том, техническим или прорывным станет новое российское правительство, я пытаюсь ответить на главный свой вопрос: чему это правительство учили, в какой степени оно способно профессионально разбираться в областях и отраслях, которыми ему поручено заведовать?

Татьяна Голикова, пожалуй, единственный профи, поскольку она по образованию экономист (специальность «экономика труда») и возглавляла в прошлом Счетную палату, которую полюбила до слез. Правда, социальный блок, который она курирует, требует не только умения считать, – но тут уж мы требуем многого.

Виталий Мутко – курирующий строительство и регионы – по первому образованию инженер-механик водного транспорта, по второму (1999) юрист. Алексей Гордеев, курирующий сельское хозяйство, – инженер-железнодорожник. Министр того же сельского хозяйства – Дмитрий Патрушев, менеджер и дипломат (кандидатская – экономика научно-исследовательских организаций; при чем тут сельское хозяйство – не вполне ясно). Максим Акимов окончил истфак пединститута имени Циолковского, а теперь курирует в качестве вице-премьера связь, транспорт и «цифровизацию экономики». Дмитрий Рогозин, выпускник журфака, утратил пост вице-премьера и возглавит Роскосмос. Министр промышленности и торговли Денис Мантуров – социолог. Министр энергетики – Александр Новак, инженер-металлург. Министр транспорта Евгений Дитрих – специалист в области прикладной математики. Сохранивший свой пост министр культуры Владимир Мединский – журналист-международник. Удержавшаяся на посту министр просвещения Ольга Васильева – по первому образованию дирижер-хормейстер. Брошенный на высшее образование Михаил Котюков – финансист.

Мы давно слышим, что любой отраслью должен руководить менеджер, специалист по управлению, экономист или юрист, а вовсе не тот, кто в этой области долго проработал; это и есть самое печальное наследие девяностых, когда всем стали рулить не профессионалы, а менеджеры, сегодня легко возглавляющие нефтепереработку, а завтра бросаемые на мобильную связь. Этот подход, кажется, доказал полную свою несостоятельность. Я бы понял, если бы высшим образованием или просвещением занялся историк Акимов, а промышленностью – металлург Новак; не исключено, впрочем, что в результате многочисленных рокировок они там и окажутся. Но вообще такая полная взаимозаменяемость всех этих людей, мало работавших по основной специальности, зато наполучавших управленческих образований уже на госслужбе, – наводит на две равно неприятных мысли. Либо российское образование давно и безнадежно оторвано от жизни (и низачем, в сущности, не нужно), – либо всеми отраслями, кроме экономической (где кое-какие базовые знания все же нужны), у нас управляют непрофессионалы, которые за свое дело никак не могут болеть душой, поскольку ни дня это дело не делали.

Разумеется, на президентов и олигархов нигде специально не учат. И к большинству новых профессий – типа все того же менеджмента – в восьмидесятые годы в СССР не готовили, так что обучаться пришлось на ходу. Но с проклятых девяностых минула четверть века – сколько можно на них кивать? Можно было как-нибудь за это время выстроить кадровый резерв, состоящий не только из управленцев? Можно было провести во власть не только молодых лоялистов с опытом работы в прокремлевских организациях, а реальных профи, начавших путь с работы на настоящем производстве, настоящей медицине, настоящей педагогике? Или единственным уделом профессионалов остается у нас пенсия, да еще и отодвинутая куда-нибудь ближе к семидесяти?

Впрочем, возможно, во мне говорит застарелая обида профессионала, который как учился журналистике, так и занимается ею до сих пор.

— О романе «Июнь» Вы сказали, что, цитирую: «Чем больше читателей после этой книги испытают тревогу и неудовольствие, тем ближе я подошёл к реализации своей задачи». При каких условиях эта концепция получит отражение в ваших грядущих произведениях?

— Вероятно, моя следующая книга будет менее депрессивной. Но, думаю, что ещё более тревожной. Поскольку она будет посвящена великим нераскрытым тайнам и, если угодно, структурным признакам наиболее зловещих историй двадцатого века. В «Июне» речь идёт о войне, а в новой книжке войны не будет совсем.

— Как вы сами оцениваете риски «растерять читателя» после причиненных ему тревог и неудовольствий?

— Если книга читателя не тревожит, значит она его не задела. Так что читатель сам стремится к отрицательным эмоциям. Многие ли охотно читают книги о счастье, книги идиллические? Роман Толстого «Семейное счастье» читали единицы, «Анну Каренину» — все.

— Существует ли связь между «неудобством» и историей нашей страны, период которой представлен в романе?

— Нет, что вы, конечно нет. Как может история нашей страны говорить о каких-то неудобствах? Я вообще всегда вспоминаю слова Кеннеди: «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя, спрашивай — что ты можешь сделать для нее». Слова великие. Я считаю, что если Родина причиняет тебе неудобства, то никто тебя не держит — пошел вон! Извините, если я слишком люблю свою Родину и не всегда адекватно это выражаю. Но я когда слышу о каких-то неудобствах, я, честное слово, теряю самообладание!

— Ваше резюме: «Для литературы нужен читатель, способный считывать не только верхний слой, — умный и чуткий читатель-собеседник. Без него и стараться незачем». Ежегодно Санкт-Петербургский Международный книжный салон посещают около четверти миллиона человек, среди которых наверняка есть немало заинтересованных и чутких читателей. Что, по-вашему, мешает количеству перейти в качество?

— Ничто не мешает, давно перешло. Давно уже все эти читатели — чуткие и умные, иначе бы и стараться не стоило. Блестящие читатели. Особенно в Петербурге. Нигде у меня нет такого, как в Петербурге: идешь по улице, сколько человек подходят и говорят: «Я с вами не согласен». Ура! Им интересно! Люблю, люблю петербургского читателя. В Москве идешь, хоть бы одна собака узнала в лицо. Некоторые говорят: «Ой, смотрите, Полицеймако!». Да ничего общего, он толще!

— В том же высказывании вы упомянули, что «для литературы нужен другой климат, другое общество». Насколько осуществимой вам представляется обратная ситуация, при которой литература является движущей силой общества, а не наоборот?

— Я имел в виду специальный климат и специальное общество. Конечно, общество должно быть готово. Должно уметь понимать: не писатель должен подлаживаться, а читатели должны быть готовы к восприятию, учиться думать, учиться не соглашаться. Мне кажется, что этот переход уже давно свершился, и мы можем гордиться. Среди наших великих достижений, за последнее время, первое — Крымским мостом, безусловно. И второе, нашим читателем. Российский читатель — это не хуже, чем Крымский мост. Тем более, что читатель тоже такой своеобразный мост между писателем и текстом.

— В вашем романе «Июнь» есть строчка: «…виноватыми легче править, а в России не бывает невинных». А за что вы в своей жизни чувствуете себя виноватым?

— Во-первых, это говорю не я, а герой романа. Приписывать автору мысли героя — это приём НКВД. И вообще, всё, что говорится в романе «Июнь» — говорят его герои. Я не отвечаю там ни за одно слово, это первое. Второе, я чувствую себя виноватым за всё. И чем дольше я живу, тем острее я это чувствую. И когда умру, я в этом тоже буду виноват.

Вот новость, что с утра попала в рейтинги и в прессе освещается сполна: в одной газете — нет, в одной газетинке, Dagbladet называется она, — написано (агрессоры, поплачьте-ка!): надень вы даже теплое белье, Россия будет адом для захватчика, вторгаться не советуем в нее.

И обсуждают без зазренья совести заметку эту — некуда пустей — ТВ «Звезда», и ТАСС, и «РИА Новости», как будто нету прочих новостей; по мановенью тайного захватчика в восторге повторяет общий хор: Россия неудобна для захватчика! Как будто сомневались до сих пор. Как будто танки ломятся раскатывать родные, ненаглядные места, как будто кто спешит ее захватывать — от Русского до Крымского моста! Dagbladet это вовремя заладила. Увы, но с нами там в одном ряду Швейцария и Новая Зеландия; да я их и на карте не найду! Не понимаю, где вы их нашарили и кто пересекает их кордон; кому какое дело до Швейцарии, тем более Зеландии, пардон?! Швейцария — подобье паралитика, она не воевала триста лет; вторгаться к нам велит геополитика, а в Базеле и нефти даже нет!

И мы, не забывая похохатывать, не устаем публично возвещать: нет, мы нас не советуем захватывать, нас лучше вообще не посещать! Мы любим этот тон охотнорядчика, уверенного в собственных правах: Россия — ад не только для захватчика, здесь даже гастарбайтеру не ах. Не думайте, что рот она раззявила: с приезжими в Отечестве грубы. Запомните, что тут не вы хозяева, что вы тут называетесь рабы. Мы повторим, торжественно злорадствуя: у вас тут меньше прав, чем у котят. У нас тут не Европа толерастная, где беженцы жируют, как хотят. Живите тут запуганно, казарменно. Россия вообще не ценит быт. Мы вам покажем всем, что мы хозяева (и Меркель показали, пишет Bild). Сейчас к нам хлынут чуждые болельщики, чей круг уже отчасти поредел; но пусть запомнят эти беспредельщики, как выглядит реальный беспредел. Мы презираем брежневские сладости, борьбу за мир, внимание к правам… Мы рады всем, но тут не признак слабости; идите к нам, и мы покажем вам! Прошла пора шутить с парнями росскими. Когда-то Русь, застойна и пошла, встречала вас матрешками, матросками, картошками, ушанками… прошла! Мы были легковерными и чистыми; теперь мы агрессивный Третий Рим, мы повторим, мы даже с интуристами теперь уже сквозь зубы говорим! Вы едете сюда, высокомерные, вы думаете куш у нас сорвать, вам всё смешно, вам кажется, наверное, что мы бедны, — зато у нас «Сармат»! Вы думали, небось, что мы не выстоим, но мы народец стылый, непростой, мы с вами говорим, как с мистер Твистером: тридцатые у нас, а не застой. У нас в России главное не money ведь. Мы можем быть в навозе хоть по грудь, и наш новейший принцип — не заманивать: нам главное сегодня — отпугнуть.

А чтобы гость не плакал и не сетовал, хочу добавить из последних сил: не только приезжать бы не советовал, но не рождаться здесь бы попросил. Бывают неприступные обители — захватчикам никто у нас не рад, но если честно, коренные жители тут тоже не приветствуются, брат. Хотя б они всю жизнь свою потратили, но все, от богача до бедняка, они тут тоже в чем-то гастарбайтеры; а кто хозяин? Дьявол? Бог? ЧК? Земля с ее деревнями и градами, ее дороги, реки и снега вам ясно говорит, что вам не рады мы, но и себе не рады ни фига. Не рады ни торговцу, ни подрядчику, ни воину, ни светлому уму, ни жителю, ни гостю, ни захватчику. Мы вообще не рады никому. Мы столь чужды гостеприимству пышному и всем его старательным финтам! И чтобы не обидно было пришлому, но местному здесь тоже не фонтан.

Конечно, у меня другие ценности и правила другие у меня, но я хотя бы в смысле откровенности предпочитаю наши времена. Чего вы тут искали? Черта лысого? Подпольности? Волнения в груди? Снаружи на границе ведь написано: сюда не заходи, туда ходи! Есть местности, где много мрака честного, и я бы, понимающий поэт, ушел — но изнутри на ней начертано, что выхода отсюда тоже нет.

Dessa är de svåraste länderna att invadera

Terräng, storlek, avstånd eller militär styrka. Vad gör egentligen ett land svårt att erövra? Här är tre länder som är militära mardrömmar.

Schweiz

Även om landets militära styrka kanske inte är så imponerande i antal soldater och vapensystem, är landet ändå oerhört svårintaget. Med sitt unika läge, omgivet av alpberg, har landet undvikit invasioner i århundraden.

Den schweiziska armén har apterat berg, vägar och broar för att kunna spränga dem vid en invasion. Dessutom finns det gott om bunkrar och försvarsanläggningar insprängda i bergen, där militären kan omgruppera och ta skydd.

Även om militären bara består av 150 000 personer, står mer än fyra miljoner civila schweizare tränade och beredda att ansluta om det behövs.

Nya Zeeland

Önation ligger mer än 160 mil från närmsta större landmassa, Australien, och ännu längre från Asien och resten av världen. En invasion skulle vara en logistisk mardröm.

Att få dit trupper, och förse dem med förnödenheter, ter sig nästan som en omöjlighet. Av samma skäl är också Australien en tuff utmaning att invadera, dessutom med enorma landmassor att bevaka. Även Island, som saknar större hamnar för att härbärgera större krigsfartyg, och som har en rejält oländig terräng, är en annan svårintagen ö.

Ryssland

Karga bergskedjor, oländiga träskmarker, frusna tundror, kraftfulla floder och djupa, mörka skogar. Den som ens tänker tanken på att invadera Ryssland måste vara beredd på att kunna hantera alla slags terränger. Liksom stekheta somrar och smällkalla vintrar.

Och sedan har vi ryssarna själva, som i årtusenden deltagit i både storskaliga krig och mindre gerillakrigsföring, och skaffat sig rejält med rutin.

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 25 августа 2016 года:

<...> Да, у Чаадаева, правильно пишет Юра Плевако, спасибо, ровно восемь философических писем. Видите, всё я правильно помню. <...> Насчёт «Макса и Морица», Юра Плевако, который всегда всё знает, подправьте меня. Не лазить же мне в Интернет посреди эфира? Подправьте. <...>

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 2 октября 2016 года:

<...> Это Юрий Плевако, постоянный и добрый мой советник, советчик, замечательный буквоед:

«Уточните, пожалуйста, название статьи Карякина о «Ламарке» Мандельштама».

Вот в том-то и беда, что я не могу уточнить название [см. выше]. Я помню точно, что она была напечатана в журнале «Дружба народов» [«Иностранная литература»] либо в 1990-м, либо в 1991 году.

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 11 ноября 2016 года:

<...> Кстати, прислали целиком цитату — Воронский о Леонове. Великий наш библиофил. Спасибо, Юра Плевако. «Леонов не подражает Достоевскому и не внешнюю его манеру перенимает. Он как бы входит в его внутренний мир и по-новому, по-своему оживляет, заселяет его живыми образами. Параллели я не провожу, и, конечно, это было бы делом опрометчивым. Но нет ничего невозможного. И Леонов единственный из молодых писателей, о ком можно подобные слова сказать». Спасибо, Юра. Я рад, что не ошибся. Хотя он выразился осторожнее, чем я. <...> Помните, у Томаса Манна в «Фаустусе» есть гениальный кусок о том, что объектом интереса Леверкюна под конец могли бы стать только тёмные чудовища глубин — там, где есть только чистая животная красота и полная расчеловеченность. Там есть эта цитата, при желании можно найти. Юра Плевако уже, я уверен, нашёл. <...>

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 18 ноября 2016 года:

«У Циолковского есть маленький текст,— это опять пишет любимый Юра Плевако. Спасибо вам, Юра, за неизменно содержательную переписку,— «Какой тип школы желателен?». Настоящая школа должна быть общежитием. Главная цель школы — научится жить, то есть уметь добывать необходимое. Учить может всякий желающий, нашедший учеников. Дурные плоды от школы будут преследоваться. Творческая деятельность не может быть предметом школы, но орудия и благоприятные условия для неё могут поставляться обществом,— и так далее.— Как вам такая смесь? И почему советскую школу не создали по принципу казармы?»

Юра, а почему по принципу казармы? Во-первых, советскую школу по этому принципу и создавали (возьмите Макаренко). Во-вторых, это необязательно казарма. Общежитие… Вот это главное! Понимаете, общежитие — это и монастырь в некоторых случаях, и коммуна (художников, например), и казарма. Есть разные варианты. И лицей. Лицей — что, казарма, что ли? Я верю в такой Хогвартс, если хотите, в творческое содружество. Просто для того, чтобы Хогвартс существовал, там должны учить колдовству, должны преподавать защиту от тёмных искусств, разную магию и так далее. Школа должна быть волшебной, чтобы не быть казармой. Но над этим надо думать. Просто не надо сразу отметать эту возможность.

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 25 ноября 2016 года:

<...> Вот Юра Плевако уточнил, что Самойлов моложе Петровых не на десять, а на двенадцать лет. Спасибо, Юра. Когда рядом вы, всегда можно всё что угодно. <...>

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 9 декабря 2016 года:

<...> Что касается кузины Рэйчел, то там каждый отвечает по-своему. Дю Морье… Особенно приятно, что это роман совсем молодой женщины, это одна из ранних её книг. Во всяком случае, по-моему, сорока ей не было, когда она это написала. Сейчас уточню. Юра Плевако, главный наш библиограф и знаток деталей, сейчас мне поможет. Я не могу отвлечься на интернет. <...>

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 13 января 2017 года:

<...> Вот я писал об этом… Да, спасибо, Юра Плевако мне прислал сразу же «Море» Валериана Гаприндашвили, гениальное это стихотворение:

Море мечтает о чем-нибудь махоньком,
Вроде как сделаться птичкой колибри
Или звездою на небе заяхонтить,
Только бы как-нибудь сжаться в калибре. <...>

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 20 января 2017 года:

<...> Да, вот подсказал мне Плевако, спасибо. Юлия Кокошко. Да, Юлия Кокошко. <...>

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 10 февраля 2017 года:

<...> «Хирург» мне понравился. Насколько я помню, так называлась эта вещь. Вообще первый роман Марины Степновой понравился мне гораздо больше, чем второй, вот этот «Переулок» [«Безбожный переулок»]… Забыл уже сейчас, как он назывался. Сейчас наш великий библиограф и постоянный мой консультант Юрий Плевако в паузе мне, конечно, подскажет. Спасибо вам, кстати, Юра, за присланные книжки. Мне Юра Плевако, один из любимых читателей, прислал ссылки на довольно уникальные два книжные проекта. А самое из них интересное — это изданная в 1985 году за границей инсценировка «Мастера» [«Мастера и Маргариты»] работы Любимова. Вот уж на что я не любил этот спектакль, на что он мне представлялся эклектичным и местами, простите, пошловатым, но читать эту инсценировку было упоительно. Всё-таки фон времени многое значит. На нашем фоне любимовская инсценировка — шедевр. <...>

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 17 февраля 2017 года:

<...> И позиция дьякона справедлива потому, что, как пишет Чехов, по-моему, Суворину (это надо проверить; Юра Плевако всегда нас выручает — спасибо вам, Юра, и за книжки, и за консультации): «Полагаю, что есть вера в бога и неверие в бога, а между тем между «да» и «нет» здесь огромное поле». Да, это так и есть. <...> Я не припомню сейчас точно, в каком рассказе идет у него конкретно речь вот об этой еврейской красавице, которая вымогает у героя вексель, но опять-таки я думаю, что Юра Плевако не оставит нас сейчас своим содействием. <...>

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 10 марта 2017 года:

«Спасибо за наводку на «Дело Горгоновой». Фильм стал доступен с приемлемым дубляжом. Очень добротный и долгоиграющий».

Да Маевский вообще отличный режиссёр. Спасибо и вам, Юра. А особенное спасибо вам за книжки, которые вы мне присылаете. Юрий Плевако — один из самых постоянных и таких, что называется, prolific, fruitful читателей, плодотворных. Он всегда помогает какими-то замечательными пособиями.

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 14 июля 2017 года:

<...> Начинаю отвечать на вопросы многочисленные в письмах. Спасибо, Юра Плевако, гениальный наш библиограф и ходячий справочник, написавший, что действительно Гансовский, «Полигон» — это «Вокруг света», 66-й год, 9-й номер. У меня, кстати, подшивка «Вокруг света» 66-го года на даче есть, оттуда-то я и знаю. <...>

«В своих передачах вы несколько раз цитировали стихотворение Новеллы Матвеевой об утраченной библиотеке Ивана Грозного: «Что читал душегубец? Не знаю. Мне как-то не важно». Эти строчки меня зацепили. Я пытался найти это стихотворение. Увы, «Яндекс» отсылает к вашим передачам и статьям».

Я сейчас попытаюсь найти это стихотворение. Но, вообще-то, оно есть в сборнике «Караван», который прекрасно составил Евгений Витковский. Там есть все лучшие стихи Новеллы Матвеевой, и в том числе вот это. И моё любимое «На дне морском, на глубоком дне, где все друг друга едят» тоже есть там — это из последних стихотворений, ну, из поздних, скажем так. «Караван» вышел за десять [шестнадцать (в 2000 году)] лет до смерти Матвеевой, но практически всё лучшее, что она написала, он туда как-то умудрился включить. И у меня есть благодаря всё тому же Юрию Плевако, нашему ангелу-хранителю, у меня есть эта книга в электронном виде. Сейчас я всё найду.

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 28 июля 2017 года:

<...> Да, правильно пишет Юрий Плевако, спасибо вам, Юра — «Пятый странник». Видите, все-таки я что-то помню. Как я вас, Юра, люблю, за способность немедленно откомментировать. «Пятый странник» — наверное, имеет смысл ему это прочитать, вашему ребенку замечательному. И кроме того, конечно, весь цикл Немухинских сказок. <...> Потом, это же Льюис, кажется, говорил (Юра Плевако, поправьте меня — может быть, и не Льюис): «Пока я молюсь, совпадения продолжаются. Перестаю молиться — они исчезают». <...>

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 25 августа 2017 года:

<...> Просят поздравить с днем рождения Юру Плевако. И сам с удовольствием присоединяюсь. Это наш самый надежный слушатель, самый постоянный консультант. Юра, ужасно я рад, что вы к своему дню рождения сделали мне такой царский подарок — мне с матерью подарили вы двухтомник Кэрролла. Спасибо вам большущее! В общем, продолжайте нас слушать, а мы уж вас не забудем. <...>

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 1 сентября 2017 года:

<...> Спасибо, Юра Плевако, добрая душа, прислал мне ссылку на форумные вопросы. Юра, спасибо вам огромное за томик из Academia, который вы мне подарили. Я собираю это дело. И ужасно счастлив, что вы мне подбросили такого Диккенса хорошего, тем более что это, наверное, все-таки если не самый известный, то самый актуальный его роман. Не буду говорить какой. <...>

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 24 ноября 2017 года:

Добрый вечер, дорогие друзья, доброй ночи. Я счастлив вас всех слышать. У меня просьба. Всегда есть несколько добрых душ, которые знают адрес странички, где расположены форумные вопросы. Сейчас на нее ссылки нет, так сказать, ни на витрине «Эха», на сайте, ни у меня в сообществе. Поэтому если какая-нибудь бесконечно добрая душа, например, вроде Юрия Плевако, мне сейчас ссылку на эту страницу пришлет, то я вам буду бесконечно благодарен. <...>

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 19 января 2018 года:

Вот спасибо дорогому Юрию Плевако, который немедленно прислал мне рассказ Штерна «Дом», уточнил, что выступаю я в Александринке и что драма Кочеткова называется не «Рембрандт», а «Коперник» («Рембрандт» у Кедрина). Да. Но вот этой драмы, к сожалению, нет здесь пока, не могу найти ее.

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 2 февраля 2018 года:

<...> Вот Юра Плевако сообщает, что двухтомник Гамсуна в СССР вышел все-таки в 70-м году. Ну видите, Юра, мне он был совершенно недоступен, я же не отоваривался в «Лавке писателей» в те времена. Поэтому Гамсун доступен был мне в основном в старых изданиях. <...>

Дмитрий Быков в программе ОДИН от 6 февраля 2018 года:

«Можно ли сказать…»

Вот Юра Плевако. Спасибо вам, Юра, большое. Подсказываете вы всегда и вопросы ваши точные.

«Можно ли сказать, что роман Мастера — такое же мертвое произведение, как каменный цветок?»

Ну, видите, роман Мастер все-таки не был рассчитан на то, чтобы сгинуть в столе. И он изначально писался для того, чтобы стать как раз достоянием общественности. Главу из него напечатали — что и вызвало травлю. Поэтому произведение это само по себе не мертвое. Другое дело, что абсолютная фанатичная зацикленность Мастера на книге характерна для таких эпох, когда больше ничего делать нельзя, нет никакой канализации, никаких перспектив для собственного таланта, канализировать нельзя свои какие-то способности, можно только заниматься фанатично своим одиноким делом.

Ну вот, кстати говоря, сам Мастер — это такой немножечко каменный цветок, это все-таки цветок, который не пахнет. Я должен с ужасом сказать, что при всей моей симпатии к роману в этом романе есть мертвое, есть трупный запах, который кое от чего исходит. Есть там и шедевры бесспорные, но есть в нем и мертвечина. Так что с «Каменным цветком», да, некоторое сходство тут есть. Скажем так: это безусловно цветок, но он безусловно каменный. Это очень холодная книга. Хотя безусловный шедевр.

«Что вы думаете о шведском режиссере Рое Андерссоне?»

Недостаточно его знаю.

«В каких ещё странах тема писателей-эмигрантов является одной из важнейших? Или это наша национальная особенность?»

Нет, в Латинской Америке — в огромной степени. Понимаете, вот Кортасар, например,— он французский писатель или латиноамериканский, аргентинский? Мне кажется, что, конечно, в огромной степени французский. Вообще тема эмиграции испанцев времён Франко в Латинскую Америку, латиноамериканцев времён разных диктатур второй половины века во Францию, в Испанию, тема бегства в Латинской Америке очень актуальна. В Польше в огромной степени тоже, потому что… В Чехии. Ну, это касается в большей степени как раз режиссёров. Скажем, Форман, который вовремя из Чехословакии убежал и реализовался в Штатах. Полански, который уехал из Польши. Вообще из стран соцлагеря бегство — это такая тема чрезвычайно значительная, я бы сказал, не менее значительная, чем у нас.

<…> Мне кажется, замечательным фильмом могло быть «Приглашение на казнь», но для этого его должен снимать, ну, вот кто-то из великих режиссеров-абсурдистов, понимаете, какой-нибудь мастер гротеска. Я, кстати, думаю, что неплохой фильм мог бы по «Приглашению на казнь» снять Форман, но он уже староват. <…>

«Есть ли у вас любимый фильм Формана? И чем интересен стиль этого режиссера?»

Ну, «Любовные похождения блондинки» мне больше всего нравятся у него. Голливудский Форман для меня как-то… ну, трудно сказать, что там появилось, чего я не совсем принимаю, скажем так. Естественно, я очень люблю «Гнездо». Естественно, я люблю «Амадея». Но вот «Черный Петр» и «Любовные похождения блондинки» — это какое-то, понимаете, кино, что ли, более ироническое, более надменное в каком-то смысле. Мне кажется, что в его западных картинах стало больше истерики. Видите, как «Нож в воде» Поланского, польская его картина, содержала в себе уже почти все, что появилось и в «Отвращении»… А «Отвращение» я вообще люблю у него больше всего. Но как бы вот это поле борьбы, умолчаний, оно создавало скрытое напряжение какое-то. И вообще «Любовные похождения блондинки» снято всего в двух интерьерах. И это заставляет, конечно, думать о какой-то упругости, о преодолении, о том, что Стишова называет «самодвижением формы». И Форман, да? Упругость этой формы там больше чувствуется. Хотя там нет разговора. Западный Форман беспрецедентно ярок. И из всех режиссеров уехавших он единственный сумел там построить карьеру. <…>