Дмитрий Быков в программе ОДИН от 26-го июля 2019 года:

Вот привет из Кракова от моего знакомого Гжегожа Пшебинды, моего любимого исследователя Чаадаева.

«Верно ли, что кратчайший путь к фашизму — это модернизм?»

Гжегож, только в том смысле я это говорю, что фашизм — это реакция на модернизм. Кратчайший путь к пощечине — это оскорбление. Но это не так. Кратчайший путь к фашизму — это контрмодерн, это постмодерн, это антимодерн. А любой постмодерн это и есть антимодерн.

«Можно ли Розанова назвать модернистом?»

Да боже упаси! Ну какой же Розанов модернист? Он человек модерна только в том отношении, что он модернизирует форму, что он первый автор ЖЖ на русской почве. Но по воззрениям своим Розанов совершенный консерватор. Для него непозволительный модернизм даже христианство с его отказом от семьи, отказом от языческого пафоса дома. Для него даже христиане — «люди лунного света». Фига се модернист, автор книги «Осязательное и обонятельное», о чем мы говорим? Розанов был модернистом в своем жизненном поведении до известной степени — писание под псевдонимом, своеобразное раздвоение личности. Но вообще-то боже упаси от такого модерна.

11 marca 2014 r. w korespondencji mailowej od Dmitrija Bykowa — któremu pół godziny wcześniej dziękowałem za świeżo wysłuchane w radiu Echo Moskwy wystąpienie przeciw aneksji Krymu — natknąłem się na ciągle aktualne pytanie: «Czy w Rosji będzie rewolucja, jak sądzisz?».

Nic rzeczowego na to odpowiedzieć nie mogłem, tak samo zresztą jak Bykow, roztropnie wzbraniający się przed roztrząsaniem szczegółów: «Czym się to wszystko skończy, doprawdy nie wiem. Widzę tylko kierunki, żadnych konkretów». Gdy w odpowiedzi napomknąłem, że Putin natchniony «krymską wiosną» realizował będzie jakiś kurs na restaurację ZSRR, Bykow zaoponował: «O nie! To nie kurs na Sowiety, całość wygląda dużo gorzej. To kurs na panslawizm, Konstantynopol, prawosławny mesjanizm w duchu rosyjskich przedsowieckich kompleksów. Rosyjskość będzie gorsza od sowieckości».

Śnieżna rewolucja

Znamienne, że parę lat wcześniej Bykow gorąco wierzył w nadejście nowej, nieimperialnej Rosji. Gdy przez Moskwę — od grudnia 2011 do lipca 2013 r. — przetaczała się fala antyputinowskich demonstracji, nazywana «śnieżną rewolucją», pisarz od początku występował z obywatelskim żarem na słynnym placu Błotnym i na prospekcie Sacharowa. Szczególnie zapadła w pamięć jego mowa z 10 grudnia 2011 r. na Błotnym: «Dziś wielu pyta, czym się to wszystko skończy? Nie skończy się! (...) Liczni niegodziwcy, bojący się utracenia swej stabilizacji, mówią, że plac Błotny chce rewolucji. Nic podobnego. Nam jest potrzebna jedynie pokojowa, szczęśliwa i wolna Rosja».

Ówczesne demonstracje były najpierw wyrazem sprzeciwu po sfałszowaniu wyborów do VI Dumy Państwowej, a od marca 2012 r. manifestanci protestowali już przeciwko wyborowi na trzecią kadencję Władimira Putina. Notabene z 30 mln głosów, jakie w grudniu 2011 r. dostała oficjalnie putinowska Jedinaja Rossija, aż połowa została jej do urn dosypana. I wkrótce ta oszukańcza VI Duma — z ksywą «szalejącej maszynki do głosowania» — pouchwalała błyskawicznie restrykcyjne ustawy, które do dziś służą autorytarnej władzy jako oręż pacyfikacji wolnej części społeczeństwa.

Zapisałem to na gorąco 4 sierpnia 2019 r. jeszcze w Moskwie, dzień po ulicznych demonstracjach młodzieży, tym razem przeciwko fałszerstwom w wyborach lokalnych. Odważnych studentów tłukli zaciekle pałkami pod pomnikiem Puszkina ludzie z Rossgwardii, schowani za czarnymi maskami. Bykow przebywał akurat z literackimi wykładami w Odessie, nie było więc szansy spytać go, co przyniesie w sensie globalnym ten opór szlachetnej młodzieży. Pamiętam jednak, że w grudniu 2011 r., podczas pamiętnego wieczoru na placu Błotnym, w jakiś szczególnie ciepły sposób zwracał się właśnie do młodych: «Chciałbym tu podziękować wielu moim uczniom, dawnym i obecnym, są od nas młodsi, ale dziś dają nam — tym starszym, co już przywykli — piękny przykład. Próbowali ich tu nie wpuścić. Ale oni zdają tutaj swój własny egzamin».

Dodajmy, że pisarz jest także do dziś nauczycielem literatury w dwóch moskiewskich szkołach średnich.

Jesień patriarchy

Wyjeżdżając z Moskwy 9 sierpnia, pamiętałem oczywiście, że równo 20 lat wcześniej prezydent Jelcyn powołał na stanowisko p.o. premiera nikomu wówczas nieznanego Putina. A już 10 sierpnia, tradycyjnie w sobotę, znowu odbyła się w Moskwie na placu Sacharowa potężna demonstracja: tym razem ponad 50 tysięcy młodych protestantów w wieku od 20 do 40 lat. Największe takie zgromadzenie od grudnia 2011 r.

Bykow po paru dniach opublikował w tygodniku «Sobiesiednik» esej pt. «20 lat Putina — 20 lat na biegu wstecznym». Pisał w nim tak: «Jeszcze nie czas na podsumowanie putinowskich rządów. Gdy Putin będzie usunięty albo w wyniku rewolucji, albo w rezultacie wojny, którą sam rozpęta, dopiero wtedy będziemy mieli więcej potrzebnych danych. Pokojowych scenariuszy Putin, czy też jego złożone z siłowików otoczenie, praktycznie nie przewiduje, chociaż Bóg jeden wie, co w Rosji może się jeszcze wydarzyć. I dopiero wtedy — a podejrzewam, że będzie to znacznie wcześniej niż w 2024 [koniec czwartej kadencji Putina] — można będzie postawić kropkę nad P. Już jednak dziś są jasno widoczne zarówno te bezwzględnie złe, jak i te niezaprzeczalnie dobre rezultaty putinowskich rządów».

( Read more...Collapse )

V čem tkví Čapkovo proroctví a jeho myšlenky? Samozřejmě, je možné tvrdit, že jako mloci byli vyobrazeni nacisté. Jenže pak musíte najít odpověď na otázku: A čím se vlastně mloci provinili? Vždyť na začátku z nich sami lidé udělali otroky, zotročili je, ozbrojili je a pak byli mloky vytěsněni právě proto, že mloci byli tvrdší, v určitém slova smyslu přizpůsobivější a bytelnější, jistě, protože dokázali způsobit zemětřesení.

Ale myslím, že jde o úplně jinou metaforu. Metaforu, která je hlavní dějovou linkou, základním příběhem 20. století. Tento základní příběh 20. století totiž spočívá v tom, že historii začínají vytvářet masy. Nikoliv jedinci jako Napoleon, ale masy, které vyžadují jiný styl řízení a které si samy, stejně jako ti mloci, začínají vybírat své vůdce, které potřebují vůdce, ale nikoliv nějaký druh aristokracie či monarchie; které potřebují masovou kulturu. A tento příchod masy do arény dějin vede ke zcela odlišným požadavkům, zcela jiné morálce.

Dokud byli jen mloci — byly to roztomilé děti. Dokud byli Šariky — byli to krásní psi. Ale jakmile byli obdařeni právy a stali občany Šarikovy (narážka na novelu Michaila Bulgakova Psí srdce, kde se ze psa neúspěšně udělá člověk, který se ovšem chová jako odporný pes a přimkne se k «vítěznému proletariátu» — pozn. překl.), jakmile jim přiznali práva a učinili mloky rovnocennými partnery v historii, svět se přizpůsobil a objevily se další požadavky. Bylo třeba jiné morálky, masové morálky.

A dokud z těchto salamandrů, z tohoto prostředí, z těchto Šarikovů nevzejdou noví aristokraté, jak stále vyzývá spisovatel Alexandr Melichov — náš současný hlavní lídr a teoretik aristokratismu, kterého velmi respektuji — dokud k tomu nedojde, bude se stále více upouštět od tradiční kultury a tradiční morálky.

Je třeba si přiznat, že mloci začali vládnout světu, což ovšem bylo nevyhnutelné, jelikož aristokracie opouští historickou scénu. Bohužel, dnes může být svět jen masový a ovládán tedy může být jen masivně. Aristokratické technologie jsou nahrazeny demokratickými. Ale demokracie, bohužel, a velmi mnoho lidí to správně říká, nevylučuje vůdcovství, naopak je ho plná. Už u Sinclaira Lewise, pokud si správně vzpomínám, v románu U nás se to stát nemůže je taková myšlenka prokázána — že totiž demokratické hlasování pro fašismus je jako lusknutí prsty. Diskuze o tom, že demokracie vylučuje vůdcovský systém po roce 1933, jsou, nezlobte se na mě, nesmyslné. Právě 20. století odpovědělo na tuto přímou otázku: jakmile se masy začnou podílet na dějinách, celé společnosti jsou povinny projít dětskou nemocí fašismu a nakaženy budou i ty neodolnější demokracie — jako Amerika.

Existuje naděje — u Čapka vcelku pochopitelná — že západní mloci půjdou do války s východními a navzájem se zničí. Ale v to mohl doufat jen naivní Evropan. Jelikož se stalo něco jiného. Relativně vzato, dvě totalitní společnosti šly skutečně do války, jedna z nich vyhrála a dosáhla nové úrovně složitosti a tuto novou úroveň složitosti nepřežila. Z tohoto pohledu je to katastrofa. Zhroucení sama do sebe.

A co je vlastně mlok? Nejde o fašistu a nutně to nemusí být ani dělník. Je to příslušník tlupy, masový člověk, a pokud jinak nedáte — nová vývojová fáze. Chápu, že se pouštím na tenký led, ale pouze vysvětluji Čapkův román. Problém je v tom, že mloci dříve či později zmoudří, že mloci překonají svůj masový stát. Ale otázka zní — nevytlačí skutečné lidi? Protože se méně bojí práce, jsou méně nároční, více adaptivní. Dnes to, co se děje kolem uprchlíků, to, že se Východ přelil na Západ, je vlastně stejný problém. Jedná se o stejnou válku s mloky, protože mloci byli od počátku používání jako gastarbeiteři. A my teď mluvíme o tom, jestli se přes nás «nepřevalí východní hordy?» … Nikoliv, východní hordy se na nás samozřejmě valí, pak začnou moudřet a degenerovat a budou vyplaveny zas něčím novým. Není to ten hlavní příběh dějin lidstva? Není to ten hlavní archetyp lidské historie, který Čapek sledoval?

A další věc — v obdobích mločí invaze nastává také období, o kterém mluvím od začátku: období totálních občanských válek a rozdělení lidstva na malé stádo a velké společenství. Přičemž jediným způsobem, jak zachránit to malé stádo, je stát se neviditelným pro většinu. A proto nechme mloky projít evolucí po jejich, my musíme dosáhnout našeho evolučního skoku. Jinak nás vytěsní. A taková je Čapkova morálka, jiná není dána.

---

Tapolitika — překlad části pravidelného čtvrtečního nočního pořadu Odin (Sám) Dmitrije Bykova na rozhlasové stanici Echo Moskvy, kterou ruský publicista minulý týden věnoval Čapkově Válce s mloky.

Marianna Neumann («Facebook», 16.10.2019) is at DOM Boutique Hotel:

Харизматичный Дмитрий Быков подписывает нам свой роман «Июнь» на память 🍀

.mp3

2019.10.03 Дмитрий Быков: «На самом деле мне нравилась только ты» (главные стихи)
2019.10.04 Людмила Улицкая и Дмитрий Быков: «О теле души» (public talk)

// The Tabernacle, Notting Hill, London

Susanna Alperina («Facebook», 10.10.2019):

Когда в 2014 году в Театре Мюзикла поставили спектакль «Все о Золушке», среди авторов слов значился Дмитрий Быков. Однако автор либретто был другой — Сергей Плотов. И первое, что я сделала после просмотра, когда пришла домой, нагло воспользовалась своими связями и позвонила однокурснику Диме Быкову с вопросом. «Ты написал новую сказку о Золушке»? Быков не стал отпираться. «Дай почитать», — попросила я. «Не дам», — сказал Быков. Пользуясь связами, я могла бы топнуть ногой, поканючить, разозлиться и возмущенно высказаться. Но что-то мне подсказывало, что на Быкова это не возымеет никакого действия.

«Доля женщины — ждать», — говорил один из моих начальников. Я затаилась. Посмотрела в 2015 году новый фильм Кеннета Браны «Золушка» с Лили Джеймс в главной роли, пересмотрела кучу сериалов, в основе которых лежала та самая сказка о несчастной замарашке, в жизни которой все изменилось (их, кстати, гораздо больше, чем вы думаете, один канал «Россия 1» сколько создал)) И вот какое-то время назад (а именно — два года — мне сегодня сказали) узнала, что Быков читает свою сказку со сцены. Его — либретто и стихи. А музыка — Алексея Иващенко (к спектаклю в Театре Мюзикла музыку написал Раймонд Паулс, кстати).

Я засобиралась на чтения. Одна беда — эту «Золушку» читали и пели крайне редко. Все никак мы не совпадали. Но буквально пару недель назад я встретила Алексея Иващенко на премьере мюзикла «Первое свидание». мы разговорились, и он рассказал мне, что «Золушка» как раз сегодня, в Лектории «Прямая речь». И даже пригласил.

Наконец-то, я это услышала и увидела.

Пришла... На сцене уютным котом под домашней настольной лампой с балдахином расположился Быков. Видно было, что сказка самому ему очень нравится. Он ее не читал, а мурлыкал, раскачивался в такт музыке. Чешира — да и только. Пять исполнителей в строгом черном. Среди них Алексей Иващенко и его дочка Мария. Она же — Золушка. Аккомпаниатор. Рояль. Все! И ничего больше не нужно. Мало ли у нас сегодня спектаклей с богатыми декорациями. А толку-то. Костюмы есть — смысла нет. Не буду расписывать эту «Золушку» и цитировать, а поверьте, хочется, скажу только одно слово, один эпитет. Эта сказка умная.

Она адаптирована под современность, конечно. Так, мачеха в ней, например, эффективный менеджер, а фея — крестная мать города. Мыши, деревья, часы — все поют и несут смысл. Сама Золушка не лыком шита. Не простушка. От сказки Шарля Перро Быков и Иващенко взяли самое главное — каждый примеряет рассказанное на себя и видит в нем, что хочет. То есть — им также удалось сделать свою «Золушку» близкой всем и каждому. Порой она похожа на капустник, порой на трагедию, порой — на комедию. Но, как говорит Жванецкий: «Отдохни с умным, милый». Я отдохнула. Сегодня вечером. А завтра — новый день. Сфотографировалась на память с авторами. Опять же — играют они редко. Когда еще попаду. А вам — рекомендую. И между прочим, был полный зал.

Туфельке негде упасть.

Крупная во всех смыслах персона Быкова мало кого оставляет равнодушным. Кому-то его позиция по многим вопросам не близка, кто-то, напротив, восхищается всем, что транслирует писатель и #гражданинпоэт с многочисленных онлайн- и офлайн-площадок. Но все сходятся в одном: Дмитрий Быков — феноменально эрудированный человек и превосходный рассказчик, способный держать внимание любой аудитории.

«Члены нашего клуба Art of Life — разносторонние личности, поэтому мы стараемся давать слово интересным и талантливым спикерам из разных областей: учёным, искусствоведам, писателям, — рассказала FP руководитель «Открытие Private Banking» Виктория Денисова. — Поэтому мы с радостью пригласили выступить этим вечером Дмитрия Быкова. В банке его любят за литературный талант, за острые высказывания, за часто нетрадиционную, но всегда любопытную точку зрения».

Денисова отметила, что хотя клуб нефинансовый, речь на вечере пойдёт о деньгах: «Эта тема близка каждому. Деньги — серьёзный двигатель, мотиватор: как к чему-то положительному, так и к негативному, разрушительному. Поэтому было бы интересно услышать, как эта тема отразилась в произведениях русских классиков».

По словам Дмитрия Быкова, деньги в русской литературе — эквивалент трёх сущностей: потраченной жизни, свободы и творчества. Кроме того, они, как правило, не являются результатом работы. «И это в нашей стране всегда хорошо понимали, — уверен Быков, — «от трудов праведных не наживёшь палат каменных». Деньги в России — это такое иррациональное явление, которое посещает человека примерно так же, как его посещает сексуальное влечение. Как мы не всегда влюбляемся в красавицу и умницу, так и деньги не всегда притекают к труженику и справедливцу. Кем надо быть, чтобы понравиться деньгам, — важная тема русской литературы. Чем больше вы работаете и экономите, тем, как правило, вы им отвратительнее. Деньги вообще скучных людей не любят, а что может быть унылее, чем экономный трудяга? Они прибегают к тому, кто их щедро тратит. То же касается женщин, которые никогда не полюбят мужчину, всецело верного, по-рабски за ней таскающегося».

По словам Быкова, к XIX веку российское общество подошло предельно консервативным. «Это среда, о которой Чацкий говорит: «Вы правы: из огня тот выйдет невредим / Кто с вами день пробыть успеет / Подышит воздухом одним / И в нем рассудок уцелеет». В этой среде сколько-нибудь инициативный персонаж обречён — либо его объявляют безумцем, как Чацкого, либо он заканчивает в Сибири, как декабристы. Но в 40-е годы намечается движение, и в литературе появляются принципиально новые персонажи. Такие как Адуев-младший из «Обыкновенной истории» Гончарова или некрасовский Каютин из «Трёх сторон света». Кто-то вспомнит про Чичикова, но он подходит под этот типаж в меньшей степени. Все упомянутые персонажи начинают думать о том, что обогащение реально, что предприимчивость спасительна. Более того: единственное, что должен делать в этом устоявшемся мире человек, — пытаться нажить состояние. Потому что оно — единственный путь к независимости и свободе».

Что касается Гоголя, то он, по словам спикера, чрезвычайно болезненно относился к скопидомству и сам страдал патологической скупостью, признавал ее за собой. Именно этот писатель замечательно показал в образе Плюшкина всю пагубность жадности. Но наиболее точно, по мнению Быкова, к теме денег подошёл российский драматург и возможный преступник Александр Сухово-Кобылин. «Дело об убийстве его французской любовницы — довольно нашумевшая история в русской литературе. Жаль, что ее знают лучше, чем, собственно, драматургию писателя и тем более его философские трактаты. А человек между тем был выдающийся: русский барин, богач, масштабная личность.

И вот главный персонаж его «Свадьбы Кречинского» — это, конечно, гадина, отчаянный игрок, но есть в нем какие-то черты благородства. Когда Кречинский уже вот-вот разоблачён честным героем, его спасает влюблённая в него женщина — та, которую он без пяти минут ограбил, позарившись на приданое. Почему? Потому что Кречинский блестящ. И лучше потерять с блестящим, чем найти с ничтожным. Вот этот масштаб личности, как секрет богатства, — и есть отчасти русская тайна. Потому что богатство в России — это вопрос связей, а они приводят к тому человеку, с кем хочется «связываться», в связь вступить. И все мы знаем по собственному опыту, что вступать в связь с человеком скучным и добродетельным не хочется никому».

Закончил выступление Дмитрий Быков монологом барона из «Скупого рыцаря» Александра Пушкина и таким резюме: «Поэт — это тот же скупой рыцарь. Пока все заняты ерундой, он копит главную драгоценность — творческую энергию. И это сближает меня с «Открытием». Поэт — это банк. Банк человеческих чувств, эмоций, надежд и так далее. Так что несите деньги мне, потому что я единственный их надёжный хранитель. «Банк «Открытие» — надёжен как поэт» — дарю слоган!»

После лекции гости долго её обсуждали, делились впечатлениями, общались с Дмитрием Быковым уже кулуарно. Завершился вечер розыгрышем права годового членства в консьерж-сервисе «Открытие Private Banking» и презентов от английского ювелирного дома Maximilian. Так что пять гостей вечера обогатились не только духовно, но и вполне материально — а где ещё это делать, как не в банке.

( фотографииCollapse )

Тексты Дмитрия Быкова в журнале «ФАС»

еженедельный журнал политической охоты

рубрика «Новые русские сказки»

Предисловие

В 1913–1916 годах Максим Горький создал лучшее, на мой вкус, свое произведение — цикл фельетонов «Русские сказки». Пафос всегда ему мешал, а вот с юмором у этого автора всё обстояло отлично. В цикле из двух десятков сказок он остроумно отхлестал и черносотенцев, и декадентов (Сологуб даже хотел с ним стреляться), и либералов, думающих только о том, на каком бы заборе написать очередной протест… В общем, отличная получилась книга.

В 1999 году я без всякой надежды на скорую публикацию начал набрасывать «Новые русские сказки». Сочинены были уже первые пять опусов, когда Михаил Леонтьев затеял сатирический журнал «Фас». Там эти сказки и стали появляться — они были в каждом из восьмидесяти вышедших номеров журнала, и всегда сопровождались прелестными иллюстрациями художника Бориса Маркевича. Картинками к «Новым русским сказкам» и посейчас оформлен знаменитый московский клуб «Дума».

Впоследствии «Фас» прекратился, и последние сказки я публиковал уже в «Вечернем клубе». Многие из них размещены на разных сайтах Интернета — иные с моего ведома, иные без, и второй вариант, пожалуй, даже приятней. В общем, автору радостно уже то, что эти сочинения не остались в своём бурном времени: их вполне можно читать и сегодня, когда события 1999–2001 годов, служившие поводом для сочинения сказок, благополучно забылись.

Это было время довольно забавное, по крайней мере на ретроспективный взгляд. Сначала «Единство» насмерть схватилось с «Отечеством», Доренко грыз Лужкова, Киселёв поливал Ельцина; потом бушевали конфликты вокруг НТВ, потом бежали Гусинский и Березовский, возникали и затихали слухи о переносе столицы в Петербург,— и всё это время шла вторая чеченская война. В общем, было о чём написать политическую сказку.

Сегодня её тоже есть о чём написать. Пока есть Россия, есть и этот жанр, изобретенный Щедриным, реанимированный Горьким и посильно обновленный вашим покорным слугой. Но о новых временах расскажут новые книжки, а сейчас я предлагаю вам скромную хронику рубежа веков. Кто-то вспомнит о тех временах с содроганием, кто-то с умилением, а я — со смесью умиления и содрогания, которую иногда еще называют катарсисом.

В сочинении большинства сказок мне помогала моя жена Ирина Лукьянова, так что все претензии лучше делить на двоих, а комплименты сразу адресовать ей.

Дмитрий Быков
20 июня 2004 года

Вместо эпилога (2004)

письмо счастья

Ниже предлагается проект типового письма для представителей российских масс-медиа, бизнеса и простого населения. Вырежьте его и разошлите по указанным адресам. Несколько олигархов уже послали такое письмо, и скоро им было Счастье, или во всяком случае не было такого Несчастья, какое случилось с одним из них. Другие олигархи отказались посылать такое письмо, и через некоторое время им пришлось отправлять его из гораздо менее комфортных условий. Это касается не только олигархов, но и обычных российских граждан, потому что, в конце концов, все мы жили в России в девяностые годы и уже поэтому вполне заслуживаем чего-нибудь.

Итак, письмо счастья. После того как вы его разошлёте, вам вернут экземпляр, в котором главные адресаты сами подчеркнут всё нужное. Вам останется только выполнить взятые на себя обязательства.

( Read more...Collapse )

Выступая на заседании правительства 30 августа, посвящённом обсуждению учебника истории для средней школы, премьер-министр России Михаил Касьянов подверг очередной учебник резкой критике. Очередной — потому что предыдущие учебники, сменявшие друг друга с частотою российских исторических эпох, то есть примерно раз в три года, подвергались резкой критике со стороны Думы, правительства, научной и всякой остальной общественности. Только президенту было не до них, потому что ему важнее ориентироваться в современности.

Поэтому наш малый авторский коллектив решил спасти учеников в кризисной для них ситуации. Сегодня, когда общество переживает небывалый по силе и страстности консенсус, в нём назрели все предпосылки для написания нового, окончательного учебника истории, устраивающего ВСЕХ.

В процессе работы над этим учебником авторский коллектив прежде всего определил мировоззренческие установки, на которых сегодня сходится ВСЁ общество без исключения. Таких установок набралось в общей сложности семь. Прошли времена, когда историю можно было освещать с коммунистической или антикоммунистической точки зрения. Главными добродетелями текущего момента являются:

1. Стабилизация и укрепление властной вертикали.
2. Равноудаление олигархов, предпочтительно за пределы Отечества. Мобильность.
3. Борьба с сепаратизмом и анклавами международного терроризма на окраинах.
4. Мочение внутреннего врага, где бы тот ни укрывался.
5. Расстановка верных кадров на местах.
6. Отеческий контроль за средствами массовой информации.
7. Знание немецкого языка, спортивность, моральный облик.

Именно рассмотрение отечественной истории с указанных точек зрения позволяет осветить большинство её событий и персонажей так, чтобы они не вызывали уже никаких разногласий. Ведь перечисленные добродетели являются таковыми как в глазах махрового коммуниста, так и в сознании симпатичного члена фракции СПС.

Работа над полным текстом учебника ещё продолжается, но некоторые главы мы можем предложить вашему вниманию уже сегодня.

---

Стабилизация. При Иване IV, прозванном Грозным за своё миролюбие, периоды стабильности чередовались со вспышками реформ, направленных на централизацию (см. ниже). Стабилизация достигалась за счёт борьбы с реакционным боярством, количество которого пополнялось в стабильные периоды. Как только оно вновь становилось достаточным для реформ, они возобновлялись и длились до тех пор, пока хватало реакционного боярства. После смерти Ивана Грозного боярство стало плодиться бесконтрольно, что привело к так называемому Смутному времени и связанной с ним дестабилизации. Чередование Грозного и Смутного стало с тех пор доминантой русской истории.

Укрепление властной вертикали. Властную вертикаль Иван Грозный укреплял путём приведения в стабильное горизонтальное положение любых своих оппонентов, конкурентов и возможных преемников, не пожалев при этом и собственного сына (см. картину Репина). В результате, когда сам Иван Грозный принял стабильное горизонтальное положение, вертикаль власти пришлось строить заново. К счастью, Иван позаботился о преемнике, который в свою очередь так позаботился о своей вертикали, что велел ликвидировать младшего сына Ивана Грозного. Как всегда, плохие исполнители всё сделали неправильно и совсем зарезали царевича, чего в виду, конечно, не имелось.

Равноудаление олигархов. В ранний период своей деятельности Иван Грозный, щедро благодаря соратников за участие в борьбе с сепаратизмом (см. ниже), вызвал появление класса олигархов, которые оторвались от народа и позволили себе критиковать царя, в то время как народ знай покряхтывал. Одним из главных подвигов Ивана Васильевича было равноудаление в Польшу олигарха Андрея Курбского, который под видом защиты демократии расшатывал властную вертикаль. Из-за границы Курбский присылал Ивану Грозному оскорбительные памфлеты. К числу ошибок выдающегося царя следует отнести то, что он, не удержавшись, стал лично отвечать на эти выпады, тогда как наиболее адекватным ответом было бы заявление в Интерпол.

В смысле мобильности Иван Грозный являл завидный образец для всех последующих русских царей. Чуть что было не по нём, он мобильно отправлялся в Александровскую слободу и отсиживался там, пока его не звали обратно. В последние годы жизни, когда всё было не по нём, большую часть времени он проводил в разъездах между Москвой и Александровской слободой.

( Read more...Collapse )

А то вот ещё было. Ну, про Лира-то первого все знают: как он дочкам царство роздал, как одна его любила, а две другие прикидывались, как он потом по степи бегал — дуй, ветер, дуй, пока не лопнешь… Буря, буря, бедный Том озяб. Потом, конечно, порок был наказан, но добродетели от этого было уже ни жарко, ни холодно. Потому что она сама была частично удавлена, а частично лишилась ума на почве перенесённой неблагодарности. Ну вот. Этому старому сумасброду один английский пиарщик сделал грандиозный промоушен, и потому про него все знают, даром что старик наворотил ужасных глупостей. А про Лира Второго драма ещё не написана, хотя материал, конечно, эпический. И поскольку дочерей у него было ровно впятеро больше, то и пиарщик нужен впятеро талантливей Шекспира. Нашу же скромную попытку, стилизованную подсказ, следует рассматривать как беглый эскиз.

Этот, стало быть, Лир Второй, прослышав про печальный опыт первого, решил, что там всё дело было в неправильном количестве дочерей. Это же очень мало — три. Надо подстраховаться. Зная, что очень плохих людей на свете примерно процентов двадцать, а остальные терпимые, он решил завести не трёх девочек, а впятеро больше. То есть к своим-то, кровным,— Маньке, Ганке и Олесе,— насобирал Лейлу, Лайму, Зейнаб, Гюльнару, Эгле, Манану и ещё какую-то Анну с удвоенным первым «А». Он и финку Виолу хотел удочерить, но та при ближайшем рассмотрении оказалась карелкой, а карелки ему никогда не нравились. Так и остался со своими пятнадцатью.

Нет, не сказать, чтоб недружно жили. Долго прожили. Себе он одно только право и оговорил — каждой присматривать жениха. Ну и присматривал, в соответствии с анкетой: чтоб происхождение попроще, не из бывших, и чтоб запросов поменьше. Всё строго национальные кадры, никаких своих русских. Семья, конечно, получалась не без урода, а то и нескольких — один женишок попадётся с байскими замашками, любит, чтоб ему малолетние девственницы на ночь пятки почёсывали, другой ворует, третий пьёт горькую… но зато запросы у всех были очень простые, а потому царили в этой семье довольство и покой.

Ну, понятно, старик был не без тщеславия — любил, когда ему все пятнадцать дочерей дружным хором пели: ты-то, мол, у нас и нерушимый, и мы-то при тебе свободны, и от победы-то к победе ты нас ведёшь, потому в тебе сила народная. Славься, значит, славься! Нравилось старику, когда его называли необъятным, касающимся трёх великих океанов и всевместительным. И чтоб одна сестра другую чем попрекнула — мол, ты-то черноногая, а ты-то чернозадая, а ты-то бюль-бюль-оглы — такого ни в жисть не было, за это порол нещадно.

Да и откуда им было набраться спеси? Подобрал он их в состоянии довольно бедственном, некоторые писать не умели, другие руками кушали, а одна и вовсе спустилась с гор за солью, ничего, кроме овец, в жизни не видела… Тут он её цап — и облагодетельствовал. Очень скоро дикая девочка буквы выучила и даже подпевала в общем хоре насчёт нерушимого. Сама, правда, всё на сторону смотрела, но с годами смирилась и привыкла даже сидеть за столом.

И образование он им дал — что да, то да. Им бы, может, и не надо никакого образования, потому не в ихнем это было духе, не в ихней, по-научному говоря, карме. Им бы и дальше оленя пасти да нерпу бить. Но Лир был мужчина серьёзный и не мог того вынести, чтобы чукчи не знали Анакреона, а зыряне — Тютчева. Усадит, бывало, чукчу да зырянку перед собой (они ему были хоть и двоюродные, автономные, а всё-таки надо просветить!) — и ну одну шпынять Анакреонтом, другую мучить Тютчевым… И некоторые из дочек, родных и двоюродных, в самом деле отпали от оленеводства и рыболовства, а две даже диссертации защитили: образ нашего отца в народных песнях нашей семьи.

Народных этих песен, кстати сказать, сочинялось немерено, и все в лучших традициях облагодетельствованных этносов. Идиллия, одно слово. Иногда Лир даже жалел, что выучил дочерей письменности.

( Read more...Collapse )

Иван Петрович Полевой мирно прогуливался по родной Седьмой Заштатной улице тихого спального района города Москвы, когда молодой человек лет двадцати пяти, прилично одетый, розовощёкий и улыбающийся, вежливо спросил у него, как пройти к закусочной «Синяя птица».

— Первый переулок направо,— охотно разъяснил Иван Петрович,— потом второй переулок налево, а там, около автобусной остановки как раз и будет наша «Птичка».

— Благодарю вас,— ласково кивнул молодой человек и свернул в зелёный проулок между кирпичными девятиэтажками…

— Понимаете ли, почему я его заподозрил,— рассказывал впоследствии Иван Петрович участковому милиционеру Лямшину.— Ну не мог наш человек сказать «Благодарю вас»! Хотя был и ряд вторичных признаков: ну, например, не может наш человек не знать, где находится кафе «Синяя птица». За пределами района его ни одна сволочь не знает, а в пределах знает каждая собака. Потому что музыка оттуда до трёх часов ночи на весь квартал. Мы уже и во «Времечко» звонили, и Лужкову писали — добились только того, что они вместо Земфиры в три часа ночи на полную мощь государственный гимн врубают. Посетителям-то уже всё равно в три часа… А ты поди возрази!

Злоумышленник слушал это всё, томясь в «обезьяннике». Схвачен он был сразу же, как только Иван Петрович обратился к ближайшему милиционеру. Милиционер желал соответствовать текущему моменту. Пренебрегать шпионом не следовало.

— Ну что, мистер Бобкин?— спросил участковый, с наслаждением закуривая и выпуская дым в нос подследственному.— Будем признаваться, с кем у вас назначена встреча в кафе «Синяя птица»? Или так скажем?

— Да не собирался я в это кафе!— заверещал шпион Бобкин, ударяя себя по ляжкам. К наручникам Лямшин решил пока не прибегать, поскольку подследственный вёл себя смирно.— Я просто знаю, что там вещевой рынок рядом. Дешёвый. А я студент, мне, сами понимаете, особо разодеться не на что… Ну я и пошёл. У меня на курсе приятель был, в этом районе жил. Он и сказал, что около «Птицы» барахолка…

— Координаты приятеля?— небрежно спросил Лямшин.

— Не знаю, он учёбу бросил и в киллеры пошёл. Говорит, платят больше, и голова не так устаёт…

— Ага, ага,— покивал участковый. «Легенда плоховато проработана»,— подумал он про себя. Лямшин очень любил читать детективы, в том числе про шпионов, и чувствовал себя в эту минуту как минимум Прониным, а как максимум Владимиром Устиновым. Шпион плыл в руки. Главное же — поимка американского агента была чрезвычайно радостным событием. Во-первых, она сулила Лямшину повышение. А во-вторых, если к нам опять стали засылать разведчиков — значит, страна действительно пошла на подъем!

( Read more...Collapse )

Такие усилия предпринимал ради мира в регионе 43-летний Абий Ахмед Али, эфиопский премьер с апреля прошлого года, так что всё справедливо. Сам он представитель народа оромо, мусульманин, мать у него православная, отсюда веротерпимость.

Говорить о том, что Абий Ахмед Али урегулировал конфликт Эфиопии с Эритреей, пока всё-таки преждевременно: горячая его фаза пришлась на 1998–2000 годы, тлеет он и посейчас, но эфиопский премьер пообещал эритрейцам выполнить решение Международного трибунала в Гааге, который присудил Эритрее город Бадме. В городе этом жили, по переписи 2005 года, 834 мужчины и 729 женщин, тогда как жертвами эфиопско-эритрейского конфликта стали 60.000 эфиопов и 40.000 эритрейцев (правда, обе стороны признают по 20.000 убитых). Всё, как в «Гамлете»: «Смотреть на двадцать тысяч обречённых, готовых лечь в могилу, как в постель, за обладанье спорною полоской, столь малой, что на ней не разместить дерущихся и не зарыть убитых». Миротворческие заслуги эфиопского премьера не ограничиваются обещанием отдать спорный город: он ещё уступил египтянам спорную ГЭС «Возрождение», сооружаемую на правом притоке Нила. Но главное — он либерализовал политическую жизнь в Эфиопии: там прошли демократические выборы, ключевых оппозиционеров выпустили из тюрем, а министром обороны впервые в истории назначили женщину, Аишу Мохаммед Русу, после чего количество мужчин и женщин в правительстве уравнялось.

Лично вы, товарищи, как хотите, а я усматриваю в этом награждении прямой сигнал России. Ясно же, что цель Нобелевского комитета вовсе не поощрить какую-то там Эфиопию, которая вовсе не в центре внимания мира. Россию они страстно желают наградить — и не могут. А наградят, когда российская власть урегулирует конфликт с Украиной, отдав границу под её контроль, выпустит оппозиционеров и отправит на их место (пусть хоть просто в отставку) коррупционеров, проведёт демократические выборы, а министром обороны в знак миролюбия сделает женщину.

Пока, правду сказать, все это выглядит маловероятным. Среди отечественных политиков не просматривается кандидат с такой программой. Видимо, придётся ждать, пока во главе России не окажется представитель народа оромо.

2091 году в России все было хорошо. Правда, называлась она уже не Россия, а ФАС — Федеративное Антиглобалистское Сообщество.

Состав сообщества гибко менялся, чтобы никому не было обидно. Иногда оттуда выходила Америка, и тогда тут же входил Китай. А иногда надоедало Китаю, и тогда присоединялась Америка. Неизменным членом ФАСа оставалась только Россия со всеми присоединившимися к ней бывшими республиками (первой, как всегда, прибежала Прибалтика, потом подтянулась Грузия, а последним уговорили Лукашенко: уж очень ему не нравилось, что самым главным будет теперь не он. Но на пятом сроке президентства уломали и его).

Правил страной президент Путин. Разумеется, это был не тот Путин, который привёл Россию к Золотому веку, эпохе величайшего национального подъёма первой половины столетия, когда единственным дефицитом были только несогласные, а всего остального на почве растущего национального самосознания вдруг стало завались. Это был другой, из читинских китайцев (которые вообще составляли теперь основное население Дальнего Востока), но так уж повелось, что всех президентов России с судьбоносного и переломного 2000 года звали Путиными.

Это была своего рода хорошая примета. Все знали: если у России гимн Александрова, президента зовут Путиным, а начальника его администрации — Волошиным, всё обязательно будет хорошо.

Благосостояние страны достигло такого уровня, что от Путина Пятого требовалось очень немногое. Если предыдущим ещё приходилось иногда куда-то ездить, с кем-то лениво бороться и что-то утрясать, то Президент-2091 ограничивался поздравлениями. Он поздравлял страну с Новым годом, в том числе по китайскому календарю, со Старым Новым годом, с днём независимости, с юбилеями наиболее крупных событий, смысла которых давно никто не помнил (в XXI веке, по счастью, событий уже не было), а по специальной заявке и за отдельную плату зачитывал поздравление даже частным лицам — мало ли у кого случится годовщина свадьбы или день рождения; вырученные деньги шли на благотворительность и на голодающих негров Америки. Негры голодали в знак протеста — им не нравилось, что у белого меньшинства ещё остались какие-то избирательные права, а в отдельных штатах Юга до сих пор было запрещено рабство, и неграм приходилось нанимать белых за деньги.

День 18 августа выдался жарким и сонным. Как всегда, во время скромного китайского завтрака Путин Пятый выслушивал доклад Волошина, сводившийся теперь к списку поздравляемых персон. Волошин был очень похож на того, первого. Считалось, что именно так должен выглядеть руководитель президентской администрации, чтобы президент на его фоне всегда чувствовал себя богатырём.

— Сегодня у нас День работника медицинского клонирования,— бегло перечислял Волошин,— десятая годовщина полёта на Венеру, двадцатая годовщина открытия нуль-транспортировочных рейсов из Кремля в ГУМ, тридцатая годовщина присоединения Аляски, ныне Абрамовка… Сороковая годовщина Ивана Потрохова, владельца транснациональной корпорации по выпуску шоколадных батонов «А ну-ка отними» (оплачено)… Пятидесятилетний юбилей второй большой чеченской победы, шестидесятилетний юбилей первой окончательной чеченской победы… семьдесят лет реставрации царь-пушки… восемьдесят лет назад Америка впервые попросила в долг у России… так… девяностолетие самороспуска НАТО после вступления туда России и столько же лет пакту о полной и безоговорочной капитуляции Чечни… И столетний юбилей событий 1991 года, положивших начало истории свободной России.

До этого пункта Путин только кивал, поглощая жареных кузнечиков и не забывая разминать пальцы свободной руки: для дзюдоиста это первое дело. Но при упоминании о 1991 годе он насторожился и прищурился.

— Что-то я не помню про такие события,— вопросительно сказал он.— Какое такое начало истории свободной России?

— Я думал, вы знаете,— пожал плечами Волошин.— Вы же всё знаете.

— Это точно,— кивнул Путин. Дело было не в его самомнении, а в строго им соблюдаемой Первой статье конституции ФАСа, где было чёрным по белому написано, что президент знает всё. Так народу было спокойнее.

— Я знаю всё. Но я не всё помню. Понимаешь?

— Конечно,— кивнул Волошин.— Но я-то и подавно не помню. Где ж мне до вас…

— Ну так в Интернете посмотри!— мудро посоветовал Путин.

— Я смотрел, там такого намешано…— Волошин только махнул рукой.— Никто не уточняет, что это были за события. Все пишут просто: события августа девяносто первого. И всё. А их там было… ого-го, я вам скажу!

— Например?— поинтересовался Путин, снова берясь за кузнечиков.

( Read more...Collapse )

Всё началось с того, что однажды президент отменил прежние акцизные марки на водку и ввёл новые, по случаю повышения налога. Эти новые были исключительной сложности, с практически исключённой возможностью подделки. К тому же они полностью соответствовали новой национальной идеологии, будучи выполнены в технике голограммы и оттого меняя цвет в зависимости от угла зрения. Когда на них смотрели слева, цвет был в точности красно-коричневый. Когда справа — краснота оставалась, но коричневость заменялась белизной и голубизной. Если смотреть с Запада — получалась почему-то крылатая ракета, с Востока — пятиконечная звезда, а сверху — кулак. Потому что кто посмотрит на нас сверху вниз, тот никогда ничего другого не увидит.

Ну, и ещё намешано было всякого: Пушкин там, Толстой, Михалков-отец, Михалков-сын (Кончаловский) и Михалков-дух, с запахом дезодоранта «Юнкерский». Маршал Жуков. Академик Глазунов. Святой Георгий, символ Москвы, попирающий змею в виде Гусинского и держащий Лужкова на коротком поводке. Собор Василия Блаженного с семью главами, на каждом куполе лицо президентского представителя в регионе. А президента Путина видно не было: он знал, что невидимый фронт всегда лучше видимого.

Всё это размещено было на пространстве величиною с почтовую марку. В общем, красота.

Но, само собой, сложная вещь — она технологии требует, её просто так не залудишь. А печатные станки все заняты — газеты опять же печатать надо, деньги, потому что инфляция в стране, портреты первого лица, тоже с голограммой (глядя снизу — Андропов, глядя справа — ангел), и вообще с прошлого года всё стало какое-то голографическое. Даже и деньги: смотришь прямо — вроде сотня, а взглянешь чуть со стороны, с точки зрения потребительской корзины,— сразу видишь пятьдесят. Короче, до акцизных марок на водку руки дошли в последнюю очередь.

А водку-то делают, куда ж денешься. Гонят, разливают. Потому что как же без неё? Особенно если учесть всю эту окружающую голографию. Водка, можно сказать, осталась единственным продуктом, на который как ни взгляни — хоть слева, хоть справа, хоть сквозь розовые очки,— она всё равно водка. Та самая.

И вот, значит, скопилось её немеряно, а акцизов-то и нет. Как продавать? Непонятно. пришёл Греф, ответственный за истинное положение вещей, к Касьянову, ответственному за видимость правильного положения. Принёс бутылку, ещё без акциза. Так, мол, и так, Миша, что делать, никто не виноват.

— А их быстро-быстро наштамповать никак нельзя?— Миша спрашивает.— Деньги же штампуем…

— У денег,— Греф снисходительно объясняет,— пять степеней защиты. А у этой наклейки — двадцать пять, и ещё водяной знак «Любовь к Отечеству есть высшая твоя добродетель, хотя бы ты был и пьющий человек».

— Да,— вздыхает Касьянов.— Ничего не поделаешь. Слушай, а, может, без акциза? Он зачем нужен-то вообще?

— Я сам не очень понимаю,— честно признался Греф.— Я воспитан на немецкой классической философии. Знаю, что такое добродетель и стратегия, а в тактических вопросах не очень… Но зачем-то это необходимо. Путин сказал.

— Ладно,— с тоской Касьянов говорит.— Давай выпьем, может, какой выход и нарисуется…

Открыли, разлили. Опрокинули по первой — и переглянулись испуганно.

— Ты чего принёс?— Касьянов спрашивает.

— Водку. Но это, по-моему, не водка.

— Вода это, Гера!

— Точно, вода! Почему ж это?

— А это потому,— догадался Касьянов,— что без акцизной марки она НЕ ИМЕЕТ СИЛЫ! Незаконная она потому что, Гера, а у нас теперь торжество закона. Понял ты?

Они посмотрели на портрет Путина (посмотрели, понятно, снизу-вверх, так что кого увидели — понятно) и отдали честь.

— Значит…— выдохнул Касьянов.— Значит, до напечатания новых акцизов… вся водка будет иметь вкус воды? И никакой крепости?

Греф кивнул.

( Read more...Collapse )

В прежние времена добиться чего-нибудь в лесу могло только животное, вступившее в партию.

Партия была одна, принимали туда с трудом, а главное — неясен был критерий, по которому в неё пускали. С льготами, которые давала партия, всё было более-менее понятно: для зайцев, которым удавалось туда пробраться,— морковка, для ежей — гусеницы, а для хищников, которые членами партии сразу рождались,— свежее мясо в произвольном количестве. А вот за что туда брали — сказать трудно: иногда, скажем, проникал баран как национальный кадр, иной раз в сплочённые ряды просачивался комар как наиболее кровожадный из насекомого мира (должны же и насекомые быть представлены), иногда брали пару мелких грызунов, способных в минуту сожрать больше собственного веса…

Но в принципе нехищное животное редко могло рассчитывать на партийность. Надо было ответить на очень много вопросов, чтобы, оставаясь последовательным вегетариенцем, пробраться в партию. Да и то — за партийными зайцами замечали, что усы у них нередко в крови: что-то странное делало с ними это вожделенное членство.

В один прекрасный день лесным жителям надоела однопартийность и связанная с нею путаница: деление на хищников и вегетарианцев сделалось условным, биологи роптали, а животные не знали, чего друг от друга ждать. Услышишь, допустим, на ночной дороге шорох, испугаешься, приглядишься и обнаружишь ежа. Ты вздохнёшь с облегчением, а он партийный: схрустит тебя за милую душу и не подавится, будь ты хоть царь зверей. Или, к примеру, попадёшь на медведя, укладёшься со страху — а он беспартийный и сам пуще тебя обделался, потому что давно питается исключительно земляникой; ему ничего, а ты потерял лицо.

Надо было как-то восстановить прежнее разделение, создать партию хищников, партию зайцев со своими конституционными правами, партию медведей с фракциями пестунов и шатунов — вернуть, короче, линнеевскую классификацию.

Партии расплодились в невероятном количестве за считанные дни. Они оказались пропорциональны размерам партийцев: крупные и монолитные блоки кошачьих, неделимый союз слонов, несколько беспринципная, но тугая медвежья организация; сложнее было мелким грызунам, насекомым и пресмыкающимся. Насекомых было столько видов и подвидов, грызуны так ужасно грызлись по идейным соображениям, а пресмыкающиеся так спорили, кто пресмыкается сильнее, что партии мелких обитателей леса плодились с утроенной силой, и вскоре на фланге Малых Сих, как называли их в лесу, образовалось не меньше дюжины организаций, каждая со своей программой.

— Нынче свобода!— зудели комары.— Никакого блока с мухами!

— Но помилуйте,— степенно возражали жабы, которым что мухи, что комары — всё годилось в повседневную пищу.— Ведь только вместе вы, ням, представляете значительную политическую силу в нашем меню… то есть мы хотели сказать — в политическом спектре!

— Ну и пусть! Лучше сдохнуть в одиночку, чем жить вместе! Не помните, кто это сказал? Байрон, наверное? Ну да ладно…

В скором времени невыносимое это разнообразие стало сильно утомлять зоологов, которые даже ссылались иногда на прежнюю однопартийность. Во время однопартийности, невзирая на известную путаницу с хищниками, всё было несложно: либо скотина в партии, либо нет. Беспартийную корову запросто можно было схавать, зато партийная сама схавала бы кого угодно.

( Read more...Collapse )

— Известный писатель Дмитрий Быков — многолетний автор и креативный редактор нашей газеты «Собеседник». Ваша фамилия звучит как будто «в пику» ему...

— Ни в коем случае. Причем это настоящая моя фамилия, не псевдоним. Созвучье наших родовых имен в чем-то даже мне помогает, привлекает внимание. Хотя с самим Дмитрием мы пока не знакомы. Очень хотел бы встретиться с ним. У него многому можно научиться!

Вот отменили бы отмену смертной казни! Вопрос не то чтобы назрел уже, но вспух. Треть населения забилась бы в оргазме, и треть проделала бы то же, но не вслух. Страна мечтает о возмездиях, о линчах! Уж так размножились за двадцать сытых лет — зажрались, сволочи, и много стало лишних. Ни мест, ни площади, ни пищи столько нет. Все бредят казнями, костями, черепами. Уже мутит и от попов, и от мирян. На революции лимит мы исчерпали — кровопусканья же никто не отменял.

Какая, собственно, страна без смертной казни? Уже в предчувствии задёргался курок. Декапитация — какой публичный праздник! Четвертование — какой живой урок! Какой ещё тебе потребен выпуск пара, страна голодная, сердитая карга, — когда публичная заслуженная кара настигнет тайного и явного врага? Китай с Америкой — великие державы, они как старая и новая метла, но ведь значительны лишь тем, что кровожадны. Без свежей кровушки державушка мертва! Политкорректная Европа не указ им. Они бестрепетно идут своим путём. Откроем, русские, дорогу смертным казням — и не поверите, как сразу процветём! Народ давно уже хотел увеселенья. Пора вломить ему по первое число. Сейчас ухлопать бы хоть четверть населенья — и потребленье бы на четверть возросло!

Какая может быть страна без высшей меры, без общих судорог, без пены на устах? Ни драм, ни подвигов, ни лидеров, ни веры, ни уважения к начальству на местах. Небось, Навальный бы притих уже, как мышка, небось и Гозмана зажали бы в горсти! У нас из высшего одна осталась Вышка* — её прихлопнуть бы, а вышку бы ввести.

Пора расстреливать. Никто не помешает. Народ соскучился, рассержен и небрит. Война гибридная проблемы не решает: не рвутся, мешкают. Гибрид и есть гибрид. Когда б публичною, заслуженной расправой отвлечь от бедности и прочих мелочей — причём не точечной, а подлинно кровавой, из всех желающих наделав палачей, всех этих ропщущих связать большою кровью, всех этих алчущих виною повязать и либеральному, пустому суесловью образчик истинной свободы показать!

Но нет, товарищи. Опять облом случился. Едва настроились порвать на сто кусков, едва могучее, масштабное бесчинство опять наметилось — нельзя, сказал Песков. Какая горькая, бесплодная досада патриотическому всякому уму! И Симоньян уже сказала, что не надо, а эта умница смекает, что к чему. Уже сорвали все оковы, все покровы — партнеры слопали, сказали «вери гуд», но к казни, видимо, покуда не готовы.

Они до выборов её приберегут.

После того, как прежний мэр Скотска — безалаберный и пьющий царёк широкой души и непредсказуемого нрава — подал в отставку и удалился на дачу, политическая активность населения на короткое время возросла. Одни прочили в новые мэры начальника городского пищеторга — круглого, крепкого, лобастого малого лет пятидесяти, с золотыми зубами и железными пальцами; он уже подгрёб под себя милицию, птицефабрику, оппозиционную газету «Скотская жизнь» и сеть городских сортиров, то есть практически все предприятия города. Другие втайне надеялись, что пищеторговца остановят, ибо решить вечную колбасную проблему нашего города он уже планировал путём переработки несогласных. Коммунисты горячо ему сочувствовали и слали парламентёров из числа парламентариев; ветеранам он на все праздники присылал по килограмму костей; педагоги начали уже было выстраивать под него детскую организацию по образцу пионерской, хотя, естественно, с гастрономическим оттенком:

— Будь молодец!— задорно кричали вожатые.

— Как солёный огурец!— дружно рявкали дети.

Деятели культуры регулярно сходились к начальнику пищеторга на совещания, выказывали ему всяческую поддержку и расходились, воровато вынося таинственного вида кульки, от которых исходил пьянящий запах съестного. Активисты из его команды поговаривали уже, что городу не помешает хорошая бойня, ибо без бойни какой же Скотск,— и бойня не замедлила явиться, но с неожиданной стороны. Внезапно возникший альтернативный кандидат в мэры не имел за собою мощного пищевого резерва, а потому организовал лишь избиение азербайджанцев на местном рынке, чем немедленно покорил сердца населения. Азербайджанцев выслали на сто первый километр, где они и окопались, открыв новый рынок, но уже невольничий. Против такого святого дела, как борьба с внешним врагом, не выдержит никакая пища. Напрасно пищевик устраивал на главной площади торжественные митинги в свою поддержку с раздачей сосисок — новый мэр был избран в первом туре.

Как ни странно, главный редактор «Скотской жизни» Кисонькин то ли не понял, что произошло, то ли в полемическом задоре вообще не заметил смены мэра и победы чужого кандидата. Он продолжал страстно критиковать победителя и в каждой передовице (которая занимала теперь три четверти номера, а то и с продолжением) призывал сограждан голосовать за пищевика. Любой прорыв скотской канализации или очередную перестрелку на окраине газета теперь встречала ликованием. Вместо девиза «Скотские новости — наше призвание» на шапке газеты красовался теперь гордый вынос «Чем хуже, тем лучше». В конце концов новому мэру это надоело, и он решил заменить разрезвившегося политолога.

Надо отдать ему должное — он подошёл к делу изобретательно. Сначала он пытался объявить Кисонькина недееспособным на том основании, что он не платит долгов; и действительно — газета давно не приносила никакой прибыли, ибо редакторские передовицы съели всю рекламную площадь, а у скотской интеллигенции не было денег на поддержку своих кумиров. Кисонькин собрал грандиозный митинг и отбил первый натиск противника. Новый мэр в ответ обнародовал его счета на страницах лояльного «Скотского патриота» и вдобавок пустил по местному телевидению репортаж из редакторской коллекции колбас. На следующий митинг народу собралось уже меньше, и вскоре опальный редактор был благополучно смещён под тем предлогом, что у него плоскостопие. Этот недуг, как известно, не способствует объективности и препятствует командировкам. На место Кисонькина посадили заезжего американца, который когда-то, в начале перестройки, привёз в Скотск мешок гуманитарной помощи, да так у нас и остался по причине непролазной грязи, окружающей город почти круглый год. С тех пор он жил подаянием и как-то умудрялся не худеть, что и создало ему репутацию кризисного менеджера.

Зная, что наш народ очень религиозен и в православные праздники скорее даст ограбить себя до нитки, нежели ударит палец о палец, американский подданный на Пасху занял помещение «Скотской жизни» и с милицией изгнал Кисонькина, за которым последовала кучка вернейших во главе с ответственным секретарём. Некоторое время вернейшие всей кучкой митинговали под окнами кризисного управляющего, распевая на разные лады: «Один американец засунул в попу палец и думает, что он заводит патефон!»,— но американец по-русски не понимал, а может, любил народное пение, так что кровавого разгона не последовало и встал вопрос о трудоустройстве.

Поначалу Кисонькин с командой подумывал об устройстве на птицефабрику, но перепуганный пищевик давно уже присягнул на верность новой власти и стал посылать ей ежеутренний мёд, утверждая, что собрал его лично. Приют оппозиционерам предложило наше скотское управление народного образования, где вечно испытывали дефицит кадров и вдобавок не доверяли новому мэру, который вернул в программу начальную военную подготовку, увеличил часы на физкультуру, а от всей программы по литературе оставил трёх «Кавказских пленников» со случайно уцелевшей «Муму».

Кисонькин, надо заметить, совершенно не привык делиться информацией бесплатно. Он знал, что всякий слив стоит денег, а эксклюзив — в особенности. Поскольку его как объездившего весь свет поставили преподавать географию, он отлично знал, какая колбаса производится в той или иной части света, и справедливо считал эту информацию эксклюзивной. Для начала он стал собирать деньги со школьников, и родители покорно сбрасывались, зная, как платят учителям; но когда дети, освоив кисонькинский опыт, дружно отказались отвечать математику и физику, требуя, чтобы учителя оплатили их выход в эфир,— дружная толпа педагогов в знак протеста собрала вещички и уволилась из захваченной школы.

— Думать надо было, кого защищать,— говорили по этому поводу наиболее консервативные горожане.— Задним умом крепок человек,— разводили руками другие. Педагоги поначалу не надеялись на скорое трудоустройство и приготовились было, как встарь, выживать за счёт огородиков, но их лояльный поступок был высоко оценён на птицефабрике, которая, как вы помните, сделалась к тому времени государственным предприятием. На входе в неё был прибит портрет нового мэра с резко обозначившимися желваками; ежедневно, помимо мёда, к мэрскому столу отсылался непременный десяток яиц, а поперёк всей птицефабрики красовался кумачовый транспарант «Власть должна быть с яйцами», чем как бы загодя приветствовались любые решительные мэры.

( Read more...Collapse )

После того как Владимир Красное Солнышко благополучно окрестил Русь, ему понадобилась опора в виде передовой части народа. Срочно созвал он трёх богатырей и предложил объединиться на почве лояльности.

— Да мы же разные,— степенно произнёс Алёша Попович как человек наиболее продвинутый.— Я всё больше хитростью беру, Добрыня по чрезвычайным ситуациям, Илюша вообще не очень умеет разговаривать…

— Оно, гм, конечно,— вздохнул Муромец.— Ежели, допустим, кого через бедро, по-нашему, по-греко-римски… это мы завсегда. Но ежели партия власти… то это не того…

— Как князь скажет, так и будет,— лояльно заметил Добрыня Никитич, прозванный Добрынею за то, что по широте своей натуры вечно лез выручать всех из чрезвычайных ситуаций: то коня на скаку остановит, то избу подожжёт, да сам же в неё и войдёт.

— Золотые твои слова, Добрынюшка,— кивнул Владимир Красно Солнышко.— Без партии власти я кто? А с партией власти я гоп-гоп-гоп!

Поначалу, конечно, объединение Добрыни, Алёши и Ильи в политическую организацию центристского толка было встречено в Киевской Руси с понятным недоверием. Известное дело, неразвитость. Кто острил про лебедя, рака и щуку, кто собирался в альтернативные партии. Змей Горыныч, аффилировав к себе ещё две головы, смачно шипел что-то насчёт политической незрелости. Он совершенно иначе представлял себе судьбу Отечества и не прочь был покняжить. Соловей-разбойник свистел в два пальца. Партия власти совершенно не представляла, что ей делать. По личному княжескому заказу для дворца была срочно изготовлена копия известной картины Васнецова «Три богатыря», на которой Илья, специалист по греко-римской борьбе, тупо глядел вперёд, словно выглядывая супостата, а чрезвычайщик Никитич купно с хитрецом Поповичем картинно хватались за мечи. В таких позах богатыри и проводили большую часть своего времени, практически не двигаясь с места.

Покуда они так определялись со своим политическим лицом, Красное Солнышко восходило все увереннее и вскоре залило своими лучами всю Киевскую Русь. Поначалу, конечно, кое-кто ещё попискивал, что солнышко подозрительно красное и обладает имперскими амбициями, но вскоре эти разговоры прекратились, потому что припекало все основательнее. С остатками язычества расправлялись беспощадно, усобицы пресекались на корню, семь княжеских наместников усердно доносили в Киев обо всех беспорядках на местах, и даже среди дятлов в киевских лесах полно набралось добровольных осведомителей. Впервые за время существования древнерусской государственности древляне, вятичи, кривичи и прочие представители народа почувствовали на себе железную руку мобильного лидера.

Нечисть, затаившаяся по лесным углам, капищам и урочищам, оказалась перед вполне конкретным выбором: служить или не быть.

Первым неладное почуял Змей Горыныч. Он всегда считал себя политическим тяжеловесом, и не без оснований. Хотя при воцарении Красного Солнышка он уже получил как следует по всем трём шеям за неумеренные амбиции, на своей территории он все ещё был царём, богом и воинским начальником, и земледельцы, проживавшие под его властью и обираемые до последнего поросёнка, все ещё считали себя привилегированной частью населения. Терпеть такого двоевластия, однако, Красное Солнышко отнюдь не собиралось. Для начала был законодательно ограничен пищевой рацион Горыныча: согласно новым правилам корму ему полагалось уже не на троих, как в языческие времена, а на одного, хотя бы и трёхглавого. После князь несколько раз тактично намекнул, что время политических динозавров прошло. Голов у Змея как-никак было три, и оттого он раньше прочей нечисти смекнул, что период переговоров на этом закончился, а дальше надо либо громко клясться в вечной верности, либо прощаться с головами.

Однажды ясным апрельским утром мирно дремавшие на своих конях богатыри были разбужены жалобным шипением.

— Чтой-то серой понесло,— протирая глаза, заметил Добрыня.

— Супостат, что ли?— обнадёжился Муромец, привычно делая ладонь козырьком: этот жест позволял одновременно отдавать честь и присматриваться.

— Рептилию чую!— догадался Алёша и первым схватился за меч.

( Read more...Collapse )

Дела троянцев были плохи. Никто уже не останавливал Кассандру, носившуюся по стогнам с криком: «Ясно вижу Трою павшей в прах!» Ахейцы стояли под самыми стенами и улюлюкали.

Парису всё это надоело. Он терпел-терпел и воззвал:

— Да что же это такое делается! Афродита, ваше превосходительство! Слети сюда, ременнообутая, зря, что ли, я тебя яблоками кормил!

В ту же секунду с Олимпа молнией слетела пеннорождённая.

— Ну?— с важностью спросила она.

— Лук гну! Ты посмотри, что делается! Менелай скоро совсем взъярится, Ахилл зовёт Гектора биться один на один, в городе паника! Живём в осаждённой крепости, а она спрашивает — чего!

— Ладно уж,— произнесла златовласая.— Выручу я вас… мученики Эроса! Из-за любви страдаете. По осаждённым крепостям — такой специалист у нас имеется. Пришлю вам из далёкой Скифии Киселя, Алексеева сына!— Топнула ременно-обутой ножкой и пропала.

А перед Парисом вырос вместо богини довольно плотный мужчина в расцвете зрелости, в тёмной тунике, усыпанной зелёными горошинами.

— Туда-сюда дёргают,— забормотал он недовольно,— ни минуты покоя… Где я, собственно, нахожусь? Это что, Испания? Володя, э-э, что за шутки?!

— Троя это,— буркнул Парис, в душе браня покровительницу. Он не верил, что этот мужчина, хотя бы и столь корпулентный, способен был бы обратить в бегство ахейские войска. Он и говорил-то с эканьями и промедленьями, что троянский красавец объяснил себе непривычкою к древнегреческому.

— Ну ладно,— недовольно произнёс сановный гость.— Рассказывайте, чем могу.

— Как обращаться к тебе, телеснообильный?— учтиво осведомился Парис.

— Евгеник, по-вашему Алексид. Валяй, излагай. Некоторое время, переходя с гекзаметра на разговорную речь и обратно, частично сократив перечень кораблей, но зато в ярких красках расписывая прелести Елены, Парис в пышной древнегреческой манере пересказывал Алексиду «Илиаду»:

Вот и сидим, как кроты, у ахейского войска в осаде.
Просят обратно Елену, однако получат не больше,
Нежели мёртвого уши осла, что издох с голодухи!
Наш шлемоблещущий Гектор со братцем своим Деифобом
Жалкого сына Фетиды погонит метлою поганой
И Одиссея пошлёт хитроумного так, что брадатый
Муж итакийский покатится к бабе своей колбасою!

— Э, э!— остановил его Алексид.— Это все эмоции. Ничего, отпиаримся, бывал я в переделках и похуже. Значит, для начала: подготовьте, пожалуйста, базу данных на этих, как их… вот чёрт, с первого курса не перечитывал! Агамемнона, Ахилла, Одиссея и прочих так называемых вождей ахейского кровавого режима. Второе: что у вас с финансированием?

— Деньги ещё не изобретены,— понурился Парис.

( Read more...Collapse )

— Вы называете ребят, которые сейчас учатся в школе, «гениальным» поколением и утверждаете, что к нему нужно особое, бережное отношение. Почему?

— Бережное отношение ко всему сложному — по-моему, вполне естественная вещь. А они именно сложные, и самим им тоже непросто. Они быстрее реагируют, лучше соображают, их эмоции тоньше, психика лабильнее — словом, чем дороже и навороченней устройство, тем более вдумчивого обращения оно требует. Так что, по-моему, всё предсказуемо: нельзя калечить их идиотскими запретами (вроде попытки запретить айфоны в школах — ни к чему, кроме конфликтов и попыток обойти запрет, это не приведёт). Нельзя устраивать им сеансы примитивной идеологической обработки. Нельзя мучить их простыми и скучными заданиями.

Знаете, вот есть очень неплохой режиссёр Себастьян Марньер, а у него — классный фильм «Пора на выход», который у нас переведён как «В час пик», что, по-моему, не совсем верно. Вот эта картина — она ужасно точная. Она прямо про то, как не надо себя вести с этими детьми, и про то, какие задачи они на самом деле призваны решать. Даже удивительно, что эту картину снял не учитель — настолько точно там портретировано это поколение и его главные способности (коммуникабельность, умеренная асоциальность с другими, повышенная эмпатия и взаимопонимание со своими, дар предвидения). Но если мы будем на них давить, они просто вспомнят, что им «пора на выход», а вы тут, граждане, оставайтесь с вашими проблемами.

— Чем это поколение качественно отличается от поколения их родителей? Каких проблем оно лишено? И с какими новыми вызовами столкнётся?

— Столкнётся, видимо, с тем, что оттянутая пружина бьёт больнее: мы в основном занимаемся тем, что консервируем ситуацию, а её надо радикально решать. Их ожидает эпоха больших и малых катастроф, техногенных, экологических, не в последнюю очередь социальных. Качественное же их отличие в том, что они умеют уходить от прямого конфликта с дураками, вообще исчезать из поля их зрения. Например, сейчас они довольно интенсивно спасают Россию, но вы этого не видите. И те, кто рулит пока, тоже, слава Богу, не видят. Я мог бы рассказать, где они кучкуются, как именно спасают и как конспирируются, но это скорей тема для романа, который я скоро напишу. Или не напишу. Зачем же мне их выдавать?

— Вы много лет работали с детьми, в частности, в известной школе «Золотое сечение». По вашим наблюдениям, как менялись школьники на протяжении этого времени?

— У них колоссально улучшилась память, развилось ассоциативное мышление, ускорилось понимание. Старшеклассникам нулевых годов не было понятно, про что «Заблудившийся трамвай» Гумилева, одно из самых сложных стихотворений в русской поэзии, и так-то не самой элементарной. Старшеклассники десятых недоумевают: чего там непонятного? Точно так же в девяностые я с трудом мог объяснить детям ассоциативные механизмы «Стихов о неизвестном солдате», а пять лет спустя они мне сами объясняли: «Львович, «Ясность ясеневая, зоркость яворовая чуть-чуть красная мчится в свой дом» — это же просто листопад!». То есть какие-то вещи для них были не метафорой, а почти обиходной речью. Не понимал же Сергей Маковский мандельтштамовского «Ламарка», который сегодня кажется чуть ли не азбучным — а дети спрашивают не «Что он имел в виду», а «Как он это опубликовал». Потому что открытым текстом названо расчеловечивание, деградация, развоплощение в насекомых, в ланцетников, в биомассу, — как это могли во всех смыслах пропустить?

— Как старшему поколению следует (или не следует) общаться с ребятами-центенниалами?

( Read more...Collapse )

Юрий Феклистов shared a memory — with Дмитрий Львович Быков («Facebook», 12.10.2019):

Дмитрий Львович Быков и чукчи.

[Из сундука памяти. ...Дмитрий Быков на Чукотке. Анадырь. 2000 г.]

из комментариев:

Маша Анисимова: Как! Юра, как ты его туда закинул?!!)

Дмитрий Львович Быков: Маша Анисимова туда, Маша, залезть нетрудно. Вот на Анадырь попасть...

Юрий Феклистов: Дмитрий Львович Быков Не виноват я, он сам залез!

«Для педагога нет слова «невозможно»»

— Прежде всего поздравляю вас с «Трезориумом».

— Спасибо.

— Это самый значительный ваш роман, но он неправильно написан.

— Еще раз спасибо.

— Трактат Данцигера — главы «Бисерным почерком» — многие просто пролистнут.

— Я знаю. Это входит в условия игры.

— А можно было бы на развенчании его идей построить весь сюжет, и тогда...

— Но я не хочу развенчивать его идеи. Педагогическая идея у меня там главная. Все остальное — не более чем тестовая площадка. Его воспитательная система, в которой он исходит из собственной классификации людей, — отчасти моя собственная, просто я к известной и вполне работающей классификации Монтессори добавил еще один пункт.

— Мне, кстати, показалось, что герои в романе так и подобраны по этой классификации — условно говоря, руки, сердце, мозг и...

— Я так об этом не думал. Для меня это история про живых людей, про любовь, которая должна была состояться, а не состоится. Ничего более трагического в связи с войной я придумать не могу.

— Но этот ваш педагог там говорит гадости про Корчака. Какой читатель поверит такому идеологу?

— Ну, я же не все его воззрения разделяю. Вот он такой — ревнивый, завистливый. Из того, что мне известно, я делаю вывод, что Корчак был человек безусловно героический, поэтому любое критическое замечание в его адрес будет звучать, скажем так, странно. Но проблема скверной педагогики — это главная проблема человечества. «Трезориум» — роман про это.

Я формировался в хорошей, хотя не элитарной, не самой образованной семье. И при этом сейчас я понимаю, что меня ни в школе, ни в семье, ни в институте, ни в обществе не научили ничему по-настоящему важному, что надо знать в жизни. Зачем ты живёшь? Что такое на самом деле хорошо и плохо? Как надо учиться? Чему надо учиться? Я сейчас весь этот цикл «Семейный альбом» пишу как своего рода отчёт о том, что я долго прожил на свете и что я из этого понял, какие ответы я могу дать на те вопросы, которые мое существование сформировали. Я веду огонь по площадям: накрываю пункт первый, второй, третий, четвёртый...

Вот вы говорите — у книги неправильная структура и она не будет иметь успеха. А это моя изначальная задача. Я за успехом читательским гонялся много лет. Сейчас история совсем про другое. Я даю ответы самому себе. Более того, когда я начинаю писать роман, я не знаю, какими будут ответы. Я для того и пишу текст, чтобы эти ответы нащупать.

— Можно сказать, что вы для того и приобретали читательскую славу и доверие, чтобы потом читателю внушить эти идеи?

— Не только. Но в дальнем расчете — и для этого тоже. Сначала ты работаешь на зачетку, потом зачетка работает на тебя.

— Но в романе Данцигер ссылается на опыт леди Эстер из «Азазеля». То есть весь проект «Беллетрист Акунин» с самого начала ориентирован на идею воспитания?

— В некотором смысле — да. Я надеялся, что наступит время — и я смогу себе позволить изложить подробнее эту теорию, поданную сначала в игровой форме. Она давно крутится у меня в голове, и я всегда ее хотел оформить более детальным образом. Конечно, я не рассчитываю на то, что она вызовет интерес у большого числа читателей. Они по-прежнему в основном следят только за беллетристической линией: кто с кем встретился, кто кого полюбил, кто остался жив и тому подобное.

— В какой степени вы находились под влиянием Стругацких, когда это придумывали?

— В нулевой. Я их на самом деле очень мало читал. Я в детстве и в юности очень не любил фантастику, так что у Стругацких читал только «Трудно быть богом» и «Понедельник начинается в субботу».

— Простите, но этого быть не может. Вы должны знать Аркадия хотя бы как японист.

— Он был замечательный переводчик с японского, но закончил заниматься японистикой, когда я ещё не начал.

А педагогикой я серьезно, систематически интересовался только последние лет пять. Я стал смотреть и изучать, какие были поиски на этом пути — и увидел, что все это двигалось и продолжает двигаться не совсем туда. Знаете, я искренне убежден в том, что каждый человек умеет что-то делать лучше всех на свете. И что главная задача педагогики — помочь человеку найти в себе этот дар.

— Но вот само это деление, понимаете... оно слишком умозрительно. Понятно, что нельзя всех учить одинаково, что детей надо предварительно разделить. Но, может, проще, как Роулинг в Хогвартсе — по темпераментам?

— Я и «Гарри Поттера» не читал, так что не очень представляю, о чем вы.

( Read more...Collapse )

( <...>Collapse )

Отсутствие сытной «поляны» больше всех расстроило Дмитрия Быкова. Выступив со стихотворением про «космонавта Петрова», он угрюмо поглядывал по сторонам, пока рядом с ним не уселось юное дарование. Писатель и поэт расплылся в кошачьей улыбке, тут же предложил обменяться телефончиками и пообещал поделиться секретами мастерства.