Только ночью и только в Питере, или 9 высказываний Дмитрия Быкова
Работоспособности Дмитрия Быкова поражаешься: он с одинаковой легкостью пишет стихи и романы, ведет передачи на радио и колонки о злободневном в журналах – иногда и в стихах, читает лекции в России и Америке, преподает, занимается литературной критикой…
Ночную встречу в клубе «Книги и кофе» он начал с объяснения: «Я только что из Штатов, страдаю от ужасного джетлага, провел две лекции сегодня, и две лекции ждут меня завтра. Так что я пребываю в таком состоянии, что на все ваши вопросы решил отвечать исключительно честно – спрашивайте все, что угодно».
Об увлекательной неизвестности
В Америке я повидался со своими студентами прошлого года, и мы с ними вместе придумали проект. Я решил для серии «ЖЗЛ» написать книгу «Неизвестный» – но не об Эрнсте Неизвестном, а о персонажах, не имеющих имени: неизвестный солдат, автор «Слова о полку Игореве» и так далее – и издать ее анонимно. Такое пиршество анонимности. Там будет одна глава о неизвестном из Сомертона. Я узнал совсем недавно эту историю, и она меня жутко напугала. Она очень страшная, это так называемое дело «Таман Шуд» – придете домой, почитаете в «Википедии» и не заснете несколько ночей. Мы со своими ребятами договорились, что напишем эту главу – очень страшно и очень увлекательно.
О «новых» людях
Девяносто процентов моих студентов – это люди совершенно исключительного ума. Но у них большие проблемы с эмоциональной сферой – они не очень эмоциональны в нашем понимании: не сентиментальны, у них нет пиетета, для них учитель – не та фигура, перед которой надо трепетать. Я должен все время им доказывать, что трепетать надо – а у меня, кроме артистизма, для этого небольшой ресурс, ну что я такого знаю?
У них другая мораль, другие эмоции, очень тесные связи, прекрасное взаимопонимание, они граждане мира. Соображают они быстрее, чем я успею закончить мысль – это блестящая генерация, чего говорить. Я поэтому с тревогой замечаю, что мир попытается их затормозить – и война представляется этому миру оптимальным способом. Такое уже было, об этом я написал только что законченный роман «Июнь». В сороковом году тоже было гениальное поколение с очень странной эмоциональной сферой… Так вот, я боюсь, что это блестящее поколение будет выбито точно так же, как то. Потому что, говорю вам честно, если этих людей, с которыми я сейчас общаюсь, которым от восемнадцати до двадцати пяти, пустить хоть на миг к власти, то мы будем жить в прекрасном мире – другом, рациональном, веселом, быстром. Но я боюсь, что им готовят войну, и эта война носится угрозой. Я буду делать все, чтобы этого не произошло… Но что я могу сделать?
О власти и жестокости
В чем наслаждение быть отвратительным (а это существенная часть эстетики фашизма)? «Я могу себе это позволить» – вот признак власти. «Я могу! Что хочу – то и ворочу», – причем это доступно даже самым чистым людям. Помните, как Пьер Безухов, любуясь своей яростью, отрывает столешницу, замахивается на Элен и кричит? Мы рады за Пьера в этот момент. «Любуясь своей яростью», наслаждаясь ею.
И вот телевидение долго думало, что позволять себе как можно больше мерзости – значит быть властью. Но, знаете, здесь очень важно не перейти какой-то рубеж. А этот рубеж уже перейден.
О главном инструменте прозаика
Играть на одной струне для писателя непродуктивно. Нужно развитие и, прежде всего, нужна мысль. А я очень мало знаю у нас писателей, которые думают. Вот Алексей Иванов – думает; правда, иногда это накладывает отпечаток на его прозу, потому что «я уже понял, спасибо». Как говорил тот же Житинский: «Когда я читаю Андрея Битова, я получаю, конечно, эстетическое наслаждение, но мне все время хочется сказать: “Андрей, я понял, ты умный, достаточно. Дальше можно по-человечески”». Вот Иванов уже объяснил мне свою мысль, что характер местности влияет на характер населения. Спасибо, я понял. Дальше мне интересен был бы психологизм какой-нибудь… Но он все равно хороший, я его люблю.
Об экранизации своих произведений
Предлагали ли снять по моим книгам кино? Тысячу раз. И тысячу раз я отвечал на этот вопрос. Господь бережет. Знаете, как это? Деньги получены, а позор избегнут. Выходит книга, я продаю на нее так называемый опцион, появляются люди, начинают писать сценарий, искать спонсоров – а дальше это все тормозится. Я очень рад. Так же с моими пьесами: театр покупает ее, платит мне и не ставит. В результате никто не знает, какой из меня драматург. В конце концов, я начал писать книги, которые невозможно экранизировать принципиально: вот «Квартал» экранизировать нельзя, а я его считаю лучшей своей книгой.
О новой книге
Роман, который я сейчас буду писать, пока называется «Океан» – хотя я не знаю, сохранится ли это название. Как всегда, уже есть последняя строчка. Хороший роман будет, и его тоже принципиально нельзя экранизировать. Это будет такая книга, в которой все узлы завязаны, доведены до невыносимой остроты, и ни один не развязывается. В конце – во-о-от такая дуля. В Штатах я его придумал, как-то вдруг он меня озарил – и я понял, какая книга будет, страшная и жуткая. Такая кошмарная, она вся будет состоять из моих самых страшных страхов. Триста страниц чистого триллера.
О годовщине со дня смерти Пушкина
Эти торжества меня радуют в одном отношении: люди начнут читать и перечитывать Пушкина. Это приятно, Пушкин – непрочитанный автор. Как христианство, он таит в себе многие сюрпризы. Толком не прочитан «Медный Всадник», о чем нам рассказывает эта вещь? Ведь есть же дико дурацкая советская трактовка: «Это о том, что нельзя строить город на болоте, потому что от этого погибнет Евгений». Для Пушкина эта мысль совершенно неактуальна, это поэма о другом. Она о том, что если строить город на болоте, то раз в сто лет болото будет бунтовать – и первой жертвой этого бунта окажется ни в чем не повинный Евгений. С Божьей стихией царям не совладать – посмотрите, как сходно описаны Пугачевский бунт в повести «Капитанская дочка» и наводнение: «Осада! приступ! злые волны, / Как воры, лезут в окна. Челны/ С разбега стекла бьют кормой…» Это как раз описание бунта, действительно беспощадного, как наводнение, это расплата за то, что гранит давит на болото – и диалога между ними нет.
О переломных эпохах и искусстве
Михаил Ефремов придумал гениальный проект – семнадцать стихотворений семнадцатого года. И мы их сейчас отбираем: будем показывать сначала в Лондоне, потом в Питере, у вас обязательно сделаем этот концерт. И вот обнаружилось, что Ахматова в семнадцатом году не написала почти ничего или мало, Блок – одно четверостишие, Хлебников – одно четверостишие, во всяком случае, до нас дошедшее, а Цветаева – просто… (разводит руками) <…> Это странно, на мой взгляд. Потому что, когда происходит великое и страшное, надо целомудренно молчать, а вот она как-то от этого расцвела, и вообще лучшее, что написала в жизни – это Борисоглебский цикл, с семнадцатого по двадцатый год. Чем нищее, чем страшнее – тем лучше она пишет, это невероятно.
О представлении рая
Рай для меня – не возвращение в состояние детства, боже упаси, – а возвращение в места, где я был счастлив. Состояние детства – это бесправие, беспомощность, денег нет, все тебе говорят, когда прийти и что делать, и надевать кусачие носки – мне это не нравится. Я люблю состояние детства, но при нынешних своих возможностях. Люблю купить мороженого, люблю с сыном – тоже уже взрослым человеком – куда-то пойти и что-то такое устроить. Вот это мне нравится. Купить какую-нибудь ненужную вещь – в детстве я все время мечтал какие-то вещи купить, до сих пор покупаю и не могу остановиться. Вот джинсы, например. Проходя мимо джинс, хороших таких джинс, удержаться не могу. Нет, представление о рае у меня немного другое.
Понимаете, ну вот мне очень нравится тот кусок Москвы, в котором я живу – там я хотел бы и остаться. Наверное. Но тех людей, которые тогда были, советского коммунального типа… не коммунального – дворового – вот этого рая, его уже нет. Я ужасно люблю, например, Петроградскую сторону с ее дворами, с ее осыпающимися домами – но тех людей там уже нет. Нет людей, которые были надежными хоть как-то: ты знал, что они тебя не убьют, что они тебя в экстремальной ситуации поддержат. Относительно нынешних людей у меня такой уверенности нет. Поэтому для меня рай – это какое-то очень надежное место.
Дмитрий Быков в программе ОДИН от 27-го января 2017 года:
<...> Если когда-то я напишу роман, о котором очень давно мечтаю, роман тоже с таким детективом без разгадки, который будет называться «Океан», если я его напишу так, как хочу (а я очень хочу написать эту книгу), то, может быть, мне удастся какие-то черты этого кластера, какие-то черты этой системы обозначить. <...>
<...> Если когда-то я напишу роман, о котором очень давно мечтаю, роман тоже с таким детективом без разгадки, который будет называться «Океан», если я его напишу так, как хочу (а я очень хочу написать эту книгу), то, может быть, мне удастся какие-то черты этого кластера, какие-то черты этой системы обозначить. <...>