Дмитрий Быков // "Столица", №34(196), август 1994 года

Staatsbibliothek zu Berlin | Preußischer Kulturbesitz

— Мама, мама, кому это памятник?
— Толстому, деточка.
— Который «Муму» написал?
— Нет, милый, «Муму» написал Тургенев.
— Написал Тургенев, а памятник Толстому?!

«Муму» — безусловно самое популярное произведение в русской литературе. Чем это обусловлено: относительной доступностью, кажущейся простотой, неизменным местом в школьной программе, а то и невеликим объемом — Бог знает. Так или иначе, более ста лет «Муму» служит символом русской прозы, ее народолюбия, гуманизма, социального протеста, сочувствия к угнетенным и любви к животным. Сочинения более хрестоматийного, чем маленькая повесть Тургенева, ровно 140 лет назад явившаяся публике на страницах «Современника», не сыскать. «Я в своей жизни прочел две книги — «Муму» и «Анна Каренина», и то не помню, в какой из них Герасим свою собачку под паровоз бросил» — кто не знает этого бородатого скетча? Количество анекдотов, пародий и перлов из школьных сочинений стало лучшим памятником повести, заблаговременно похороненной под томами методических пособий. Как верно заметил Горький в «Самгине», Толстого и Достоевского читают, а Тургенева прочитывают — из уважения к русской литературе. Между тем при свежем взгляде на предмет становится абсолютно ясно: в «Муму» содержится ответ на самые больные вопросы современности. Надо только вчитаться.

Нет, есть видимость прочтения и даже культурного контекста. Например, блистательная фраза В.Шендеровича: «Что такое собака Баскервилей? — Муму, которой удалось выплыть». Есть народное выражение «Муму», применяемое обычно к медлительным, неудачливым людям, склонным слезливо жаловаться на судьбу, оно расшифровывается как «му..ло-мученик»; есть почти кощунственная идиома «Муму е..ть», то есть тянуть время и морочить голову (этимология неясна). Наконец, есть целая песня, весьма популярная в студенческих аудиториях и до недавнего времени казавшаяся автору этих строк народной. Создателем ее оказался превосходный драматург и поэт Георгий Полонский. Мы приводим здесь канонический текст этой песни с незначительными сокращениями и без многочисленных народных вариантов.

За что Герасим утопил Муму? Со школьных лет меня буравит жалость: Она ведь не мешала никому, Она и тявкать громко не решалась! И вся собака — с варежку твою! Герасим же — наоборот, верзила... Так верила малышка бугаю, Что и в последний миг не возразила!

А Бог — он видел все. Но издалека. И не вмешался. Это как всегда. — За что? — шептала темная осока. — За что? — казалось, всхлипнула вода... Я не кричу «Тургенева — на мыло!», Но тот сюжет — в крови у нас, в кости: Все так и шло, и ехало и плыло По этому собачьему пути...

В последнем автор «Доживем до понедельника» глубоко прав.

Символично, что самое известное произведение русской литературы сочинялось под стражей, «на съезжей». Тургенев таким образом расплачивался за некролог Гоголю. Под арестом его продержали с апреля и почти до лета; «Муму» написана стремительно, поскольку история была известна Тургеневу лично и досконально. Крепостной его властной матери, дворник по имени Андрей, отличался от Герасима только одним: утопив свою собаку, он вернулся к барыне и работал исправнее прежнего. Если верить указаниям Тургенева, Муму была испанской породы — с длинными ушами, пушистым хвостом, большими выразительными глазами. Герасим утопил ее в совершенно диких тогда местах на Москве-реке, то есть примерно напротив нынешних «Лужников». Несмотря на такую отчетливость деталей, вопрос «Зачем Герасим утопил Муму?» остается по-прежнему без ответа. Это, смею думать, основной вопрос философии, коренной вопрос всякой революции и, без сомнения, главная загадка русской жизни.

Объяснения предлагались, как правило, в духе социологической критики и потому весьма натянутые. Чаша терпения крепостного переполнилась; утопив собаку, Герасим не мог уже вернуться к барыне. Поскольку у Герасима достало силы бежать и все в его действиях обнаруживает это намерение с самого начала, ничто не мешало ему взять собаку с собой. Правда, неясно, что делала бы Муму на деревне, куда Герасим вернулся, — но нашлось бы там занятие и этой собаке, весьма экзотичной на фоне дворовых псов тех времен. Другие полагают, что в Герасиме слишком прочно сидел раб, а потому даже перед бегством он не смел ослушаться, — но и тут остается закавыка: с чего бы это раб так до капли выдавился из него в момент гибели несчастной собаки?

Тургенев вообще загадочный писатель; его персонажи действуют вызывающе алогично, но такова логика русской жизни. Санин бросает Джемму, увлекшись хищной куртизанкой, а русский человек на рандеву обнаруживает пугающую нерешительность, чуть только Ася шепчет ему «Ваша» — и Рудин, только-только влюбив в себя идеальную женщину, в ужасе бежит от нее, лепеча что-то невразумительное. Один Инсаров действует по строгой логике борьбы, но на то он болгарин. Что мешало Базарову остаться с Анной Сергеевной, Литвинову — убежать с Ириной, Герасиму — убежать с Муму? Откуда этот внезапный зигзаг в поведении героя, когда ему остается, казалось бы, только сломать прежнюю жизнь и удрать в новую с предметом любви под мышкой? Есть тут русская особенность: повернуть в двух шагах от счастья, не осмелиться на последний шаг, отказаться от утопии, когда, казалось бы, вся природа уже затаила дыхание и смотрит на тебя выжидательно: ну, милый, ну! Одно усилие — и все прекрасно!

Первоначально повесть Тургенева должна была появиться в насквозь славянофильском «Московском сборнике» братьев Аксаковых, которые радостно увидели в Герасиме олицетворение русского народа с его корневою силой и — добавим от себя — хронической глухонемотой. Если Герасим символизирует народ, то что символизирует Муму? Не будь в этой истории столь многозначного подтекста, Тургенев бы за нее не взялся.

Глухонемой Герасим — богатырь почти былинный. Молодой прозаик под сильным влиянием Гоголя не пожалел красок на развесистые гиперболы: от метлы его поднимается ветер, ладони с лопату, кровать он себе сладил такую, что не погнулась бы под ста пудами, и т.д. В личной жизни богатыря случилась драма: он полюбил прачку Татьяну, которую силком и жестоко выдали за пьяницу Капитона. Муму, подобранная Герасимом на Москве-реке как раз после этой истории, становится единственным, что привязывает его к жизни. Странно, как подумаешь: гигант, кулаком быка зашибет — а вся жизнь его причудливо сосредоточилась в попискивающем комке мокрой шерсти, в крошечной собачонке, которая привязалась к нему намертво. Странно само это тяготение великого к малому, странна и эта немыслимая, почти звериная доброта в глухонемом крестьянине, которого побаивается сам управляющий. Ничего нет удивительного в этой смертельной связке двух бесправнейших существ; но колоритно само сопоставление. Еще Пушкин в «Дубровском» заметил парадоксальную черту русского народа: необъяснимую жестокость, переходящую в такую же необъяснимую нежность. Один из крестьян Дубровского равнодушно и, пожалуй, даже со злорадством слушает крики судейских, запертых в горящем доме, — и тут же кидается спасать котенка, лепящегося к горящей крыше, готового сверзиться вниз. Рискуя жизнью, лезет другой богатырь, вполне герасимского типа, на эту горящую кровлю и спасает бедную животную, не подумавши даже спасать судейских. Такое животнолюбие при звериной, неуправляемой природе русского бунта может радовать или удручать, но остается фактом нашей жизни и литературы: Шаламов писал о блатных, которые политическому запросто гвоздь в голову забьют, но кутенка приласкают (правда, потом и суп из него сварят). Удивительно, как Тургенев это почувствовал, сделав Муму единственным посредником между Герасимом и остальным миром. Тут все: и сентиментальность, и нежность, и самопожертвование — все, чем славен русский народ, известный ко всему прочему и неукротимостью в разрушении. Вот она, загадочная русская душа, гениально воплощенная в Муму, — бессловесная, повизгивающая, дрожащая, ютящаяся в каморке, загнанная в заветный уголок, крошечная, неопределимая: что это у тебя, мужичок? — Муму!

Вот это «Муму» — лучший ответ художника на невозможность определить русскую душу. Он ее определил двумя невнятными слогами, рвущимися из глухонемой, темной души. Вся нежность, вся боль, все русское отчаяние, — совесть нации: Муму! Судорожное движение горла, все, что можно выговорить оттуда, из темницы могучей плоти: кличка привязчивой собаки.

Вот это свое главное, единственное, русскую свою нежную душу вынужден был убить Герасим по приказу барыни. Ибо именно этой загадочной душой исключается всякое полное повиновение: покуда у русского человека есть свое муму, подчинить его полностью невозможно. Муму подвигала на революцию, прогнала всех захватчиков, заставляла творить крайнее зло из соображений высшего добра: иррациональное начало, высокая и таинственная любовь, непобедимая людская природа, говорящая и в последних нелюдях. Пьяноватый невзрачный мужичишко у того же Тургенева поет соловьем, хоша двух слов связать не может: что поет в нем? — муму! Почему же Герасиму пришлось убить эту свою нежную, поскуливающую сущность, прежде чем стать окончательно свободным? — Да потому, что ради своего освобождения надобно бесповоротно убить в себе все человеческое.

Вот зачем Герасим утопил Муму, оборвав последнюю нитку, связывавшую его с жизнью.

Свобода — вещь жестокая, бесчеловечная, она только из несвободы представляется цветущим раем с бананами-апельсинами. Свобода требует последней трезвости и холода; свобода требует бесчеловечности. Чтобы раз навсегда порвать с прежней жизнью, недостает только одного: убить в себе прежнего человека. Не раба, нет, — Муму.

Мы не поймем этого парадокса, если не вспомним другой рассказ Тургенева — «Собаку». Этому гениальному рассказу — своеобразному ответу, зеркальному отражению «Муму» — повезло меньше: в хрестоматии не попадал, современникам не нравился, сподобился стишка Вейнберга.

Я прочитал твою «Собаку»,
И с этих пор
В моем мозгу скребется что-то,
Как твой Трезор.
Скребется днем, скребется ночью,
Не отстает
И очень странные вопросы
Мне задает:
«Что значит русский литератор?
Зачем, зачем
По большей части он кончает
Черт знает чем?»

Издеватель из «Будильника» понял в рассказе куда больше, чем кажется: он раскрыл самую его сущность. В сознании Тургенева, этого русского Стивена Кинга, жил один из самых страшных архетипов мировой литературы ужасов. Во многих его сочинениях (особенно отчетливо — в двух «Собаках», разделенных восемью годами) возникает тема невидимого пса, скребущегося в мозгу. Что это?

Это Иррациональное Начало.

Вспомним: ведь в «Муму», в первую ночь после рокового знакомства с несчастной собакой, барыне все не спалось. Ей мерещился лай, чудилось поскуливание, поскребывание... Что это такое? Ведь Муму в эту ночь молчит! Это совесть. Или русская душа. Или непостижимая, таинственная сущность, которой и Мамай не съел. Но барыне это не дает покоя. Она не хозяйка своим людям, покуда в ее мозгу скребется эта собака.

Напомню сюжет «Собаки», куда менее известной. Некий помещик еженощно слышит под своей кроватью поскреб, скулеж, хлопанье ушей. Кто там хлопает ушами, никак собака? — Никакой собаки нет, ваше выскбродье. Наконец старичок-старообрядец разъясняет герою, что это ему предупреждение: купи, мол, себе собаку, она жизнь тебе спасет. Купил. И что же? Год спустя бешеный пес кидается на нашего помещика, и Трезор, купленный на базаре за три целковых, гибнет сам, но спасает хозяина. Снова незримый пес, снова гибель, снова мистика. Кто спас барина? Муму!

Вспомним, сколько крестьян грабили помещичьи усадьбы, но сколько верных слуг спасали своих господ от неминуемой расправы в кромешном семнадцатом году? Сколько бешеных собак кидалось на людей — но сколько верных псов бросались им наперерез! Сколько Шариковых — но и сколько верных Русланов, до которых в конце концов доходило! Вот эти два начала русской души и подметил Тургенев за полвека до революции: иррациональное бешенство и иррациональную любовь. Коллизия «Собаки» причудливо сыгралась после революции. Коллизия Муму» отыгрывается сегодня.

Моей объективности хватает, чтобы понять всю обреченность русской души в ее традиционном понимании — в наши новорыночные времена. Разумеется, они сулят нам свободу, но вместе с этой свободой в души незримо входит небывалый холод, сквозняк мировой пустоты. При всей нашей несвободе, при всех издержках общинности как много по-человечески милого было в когдатошнем стремлении жить миром, повязаться круговою порукой, помогать всем, даже когда не просят! Пришли новые времена: каждый сам за себя, у соседа соли не попросишь. Мы платим за свободу обрывом всех прежних связей: звонишь другу — занят НА ФИРМЕ, звонишь другому — на бирже, третий вообще не помнит, как тебя зовут, крутым сделался... Да и сам ты, друг ситный, вспомни, когда бескорыстно помогал ближнему? Когда задумывался о его душе? То-то: ты и о своей давно не думаешь. У тебя свобода. И обернулась твоя свобода битвой за выживание и тем ледяным рационализмом, без которого нынче сам утонешь, как Муму. Как легко в наше время пойти на дно — вы не замечали? Прежде какая-то пленка словно удерживала тебя — теперь же фигу. Еще и булыжник навяжут.

Мы утопили свою Муму.

Я не поклонник иррациональности и не фанат русской души: она, по-моему, ничем не лучше любой другой, а со звериной ее стороной мы все даже слишком знакомы. Но в том-то и ужас, что в современном мире мы самым решительным образом уничтожаем, топим то единственно ценное, что в этой нашей непостижимой душе было: нежность, сентиментальность, привязчивость, сострадательное отношение к человечеству.

Вот меня и мучает: с какой же легкостью мы истребили в себе то, чем только и можно было оправдать века нашего рабского существования? Да, покорность, да, тяга к ярму — но какие сказки, какие песни, какие слезливые и совестливые мужики! В один прекрасный момент перед таким мужиком начинает маячить призрак свободы. Прежде чем бежать от барыни, поджигать усадьбу, переходить на рыночные отношения — он бесповоротно истребляет в себе скулящую, жалостливую, ненужную душу. Топит собаку. И шагает в новую жизнь, сулящую ему избавление от всех проблем.

Так да не так: кто нас спасает на решительных поворотах истории? Кто кидается наперерез бешеной собаке, вылетающей из-за поворота с желтой пеной на клыках? Она же, спасительница Муму! Нас сегодня от полного озверения только и удерживает эта наша таинственная сущность. Соприродная бешенству. Другая его сторона — изнанка. Испанской породы песик, пятнистый сеттер, Трезор, друг человека.

«Утопив бедную Муму, он прибежал в свою каморку, проворно уложил кой-какие пожитки... да и был таков... Он шел... с какой-то несокрушимой отвагой, с отчаянной и вместе радостной решимостью. Он шел; широко распахнулась его грудь; глаза жадно и прямо уставились вперед». Ну, ясное дело: свобода! Ровно среднестатистический гражданин Отечества в первые годы перестройки.

Что происходит? Что, черт возьми, происходит?!

Гще сентиментальность прежних мультиков, где школьные фильмы, где добрые сказки? Подите вон с вашими черепашками-ниндзя, им место в канализации! Где зайчики, белочки, добрые учителя и примерные дети? Где сказки о всеобщем добре, об устремленности мира к благу, о космосе и прогрессе? Где совместные гулянки, дружба с соседями, хождение друг к другу в гости? Где вера во что-нибудь хорошее — и откуда это априорное недоверие к любому бескорыстному порыву? Где то живое, что было в нашей жизни?

Неужели нельзя уйти от барыни, не утопив Муму?!

Я живу в глухонемой стране, которая, ко всему, утратила еще и душу.

«Но соседи заметили, что со времени своего возвращения из Москвы он совсем перестал водиться с женщинами, даже не глядит на них, и ни одной собаки у себя не держит».

Вы заметили, как странно теперь складываются наши отношения с женщинами? Нам надо от них только одного, и то — исключительно ради самоутверждения. Остальное — обременительно. Стоит ли, право, брать на себя проблемы другого существа, к тому же капризного и уязвимого? А собаки нам и совсем ни к чему. Они прожорливы.

Более того, все чаще я чувствую разлитую в воздухе опасность. У любого могут отказать тормоза. Но здесь — стоп. Ибо непостижимым образом Муму продолжает подавать голос, вовремя останавливая от ПОСЛЕДНЕЙ свободы.

Муму жива, и первое тому подтверждение — прежняя, неистребимая иррациональность русской души. Казалось бы, на что холодная и бездушная материя — бизнес; однако в русском бизнесе сильнее всего тяга к чудесному, вера в волшебство, прежнее иррациональное начало. Не случайно, думается, АО «МММ» по названию своему так похоже на Муму. Да и в остальном надежды на чудо куда больше, нежели расчета, и преступность при всем ее разгуле не захлестнула пока всех, и на всех бешеных псов нашего кондового почвенничества находятся еще Трезоры здравого смысла.

На меня ли тебе обижаться?
Иль Герасим счастливей Муму?
Это время велит разбежаться
И спасаться всем по одному.

Так спел Алексей Дидуров еще в начале восьмидесятых (откуда знал?!), и мы за ним подпевали, тогда еще сходясь попеть и выпить, но не вдумываясь толком в текст.

Теперь поняли.