Главные романы осени: «Июнь» Быкова и «iPhuck 10» Пелевина
Два современных классика выпустили новые романы: Дмитрий Быков смотрит в прошлое и разбирается с «вязким предчувствием войны», Виктор Пелевин изучает будущее с позиций искусственного интеллекта.
Отправная точка для путешествия во времени в обоих случаях – повестка сегодняшнего дня. Но, если присмотреться, за актуальностью возникают вечные сюжеты: любовь к поэзии и попытка разобраться, что такое человек.
Заговорить войну
«Все начинающие авторы ждут, что появится у них свободный день – и они тут же возьмутся за роман; но в том и парадокс, что роман можно писать только урывками, когда текст вырывается со страшным напором», – замечает Дмитрий Быков в романе «Июнь». Несложно представить себе, что именно так, урывками, лавируя между лекциями о литературе и комментариями для журналистов, писатель, публицист, автор «Гражданина поэта» и «Господина хорошего» создавал новую книгу.
О чём бы ни писал Дмитрий Быков, он пишет об истории. «Июнь» можно воспринимать, как продолжение «Остромова» или «Орфографии», романов о первых десятилетиях советской власти. Москва, конец 1930-х – начало 1940-х годов. Молодого поэта Мишу Гвирцмана подвергают публичной порке и исключают из Московского института философии, литературы и истории (МИФЛИ) за то, что он попытался поцеловать на вечеринке девушку. Женатый журналист Борис Гордон неожиданно для себя влюбляется в юную сотрудницу редакции, вернувшуюся с семьей из-за границы. Филолог Игнатий Крастышевский вынашивает магический текст, способный остановить Сталина, готовящегося к войне с Германией. Связывает три сюжетных линии почти невидимый, "незаметный" персонаж – водитель Лёня. Он более зримо возникнет в эпилоге романа, и над смыслом этого появления читателю предстоит подумать.
Выпустившая книгу интеллектуальная редакция Елены Шубиной, а вслед за ней и большинство критиков трактуют «Июнь», как роман о предчувствии надвигающейся войны. Этот слой в быковском полотне, действительно, самый осязаемый и плотный. Писатель видит войну и репрессии неотделимыми друг от друга: нация, уничтожающая себя, неизбежно перейдёт к уничтожению других. Читая сцены о товарищеском суде над Мишей Гвирцманом или гонениях, которым подверглась обвинённая в шпионаже любовница Гордона, невозможно избавиться и от ощущения, насколько книжка актуальна. «Пойми, это совершенно неважно, виноват ты или нет. Когда-нибудь ты это поймешь. Считай, что это входит в обязательные требования. Что когда-нибудь любой должен оказаться виноват /.../», – инструктирует Гвирцмана аспирант Драганов.
Существует достаточно других способов интерпретировать «Июнь». Например, как роман об империи и её нациях. Гвирцман и Гордон – евреи, Крастышевский – поляк. Национальность, по Быкову – то, что остаётся у человека, когда у него не остаётся больше ничего: «Нация – последнее, что можно отнять…, а точней, то, чего отнять нельзя», «Когда сдергивается блестящий покров Европы, под ним остается нация; и вот их осталось две – я и волк», – рассуждает припёртый к стене, отчаявшийся помочь возлюбленной Гордон.
«Июнь» – роман эротический: и Гвирцман, и Гордон изведают любовь земную и небесную. Мишу преследует телесная страсть к однокурснице Вале и утончённое, нежное чувство к студентке пединститута и начинающей актрисе Лие. Гордон погружается в романтические отношения с хрупкой Алей, будучи женатым на зубном враче Шуретте – отчаянной, озорной, хлебнувшей горя в послереволюционные годы, но «щедрой, веселой, благодатной» и знающей толк в альковных утехах.
«Июнь» – роман с элементами историзма, с намеками на реальные события и судьбы. Критик Борис Кузьминский распознал в Гвирцмане поэта Давида Самойлова, а в Крастышевском – теоретика театра и литературы Сигизмунда Кржижановского. Узнать в Але дочь Марины Цветаевой Ариадну Эфрон читателю не составит труда и без всяких подсказок. Тем более что в тексте фигурирует и сама Цветаева, и её муж Сергей Эфрон и младший сын Мур, выведенный под именем Шур.
Большинство трактовок «Июня» намеренно спрограммированы Быковым, так он видит свою писательскую миссию. Но, если соскоблить с романа эти слои и смыслы, останется ещё один – самый важный, тот, без которого книги бы не существовало: «Июнь» – роман о русской литературе и о любви к поэзии. Быков пишет о МИФЛИ, телемской обители советских интеллектуалов, где в предвоенное время учились Александр Твардовский и Александр Солженицын, откуда «товарищ Симонов ушёл на Халхин-Гол», и где «товарищ Долматовский остался в аспирантуре». Из прозаического текста, как трава из трещин асфальта, прорастают написанные в 1930-е стихотворения – почти неизвестная современникам, но ставшая в 1960-е гимном бардов «Бригантина» Павла Когана; пророческие строки «Вот придет война большая» ленинградского подпольного поэта Алика Ривина. А за ними возникают Пушкин, Некрасов, Мандельштам и Саша Чёрный. Считываешь цитаты и думаешь: может быть, поэзия – и есть способ заговорить войну?
Быков не был бы Быковым, если бы ни писал свой роман с усердием отличника. Это, конечно, почти идеальное полотно, выведенное в меру остроумно, в меру парадоксально – ингредиенты отмерены с аптекарской точностью. В вину автору можно поставить разве что чрезмерную усердность, обилие подробностей в первой части романа – здесь определенно не хватает лёгкости. Взявшись за сюжет о злоключениях Миши, Быков с упорством паровоза подводит его к финальному флажку, которым выбрано 22 июня 1941 года. И это следование формальной задаче тексту вредит: пауза, многоточие больше соответствовали бы духу поэзии, чем жирная, с чувством выполненного долга поставленная точка.
<...>
Два современных классика выпустили новые романы: Дмитрий Быков смотрит в прошлое и разбирается с «вязким предчувствием войны», Виктор Пелевин изучает будущее с позиций искусственного интеллекта.
Отправная точка для путешествия во времени в обоих случаях – повестка сегодняшнего дня. Но, если присмотреться, за актуальностью возникают вечные сюжеты: любовь к поэзии и попытка разобраться, что такое человек.
Заговорить войну«Все начинающие авторы ждут, что появится у них свободный день – и они тут же возьмутся за роман; но в том и парадокс, что роман можно писать только урывками, когда текст вырывается со страшным напором», – замечает Дмитрий Быков в романе «Июнь». Несложно представить себе, что именно так, урывками, лавируя между лекциями о литературе и комментариями для журналистов, писатель, публицист, автор «Гражданина поэта» и «Господина хорошего» создавал новую книгу.
О чём бы ни писал Дмитрий Быков, он пишет об истории. «Июнь» можно воспринимать, как продолжение «Остромова» или «Орфографии», романов о первых десятилетиях советской власти. Москва, конец 1930-х – начало 1940-х годов. Молодого поэта Мишу Гвирцмана подвергают публичной порке и исключают из Московского института философии, литературы и истории (МИФЛИ) за то, что он попытался поцеловать на вечеринке девушку. Женатый журналист Борис Гордон неожиданно для себя влюбляется в юную сотрудницу редакции, вернувшуюся с семьей из-за границы. Филолог Игнатий Крастышевский вынашивает магический текст, способный остановить Сталина, готовящегося к войне с Германией. Связывает три сюжетных линии почти невидимый, "незаметный" персонаж – водитель Лёня. Он более зримо возникнет в эпилоге романа, и над смыслом этого появления читателю предстоит подумать.
Выпустившая книгу интеллектуальная редакция Елены Шубиной, а вслед за ней и большинство критиков трактуют «Июнь», как роман о предчувствии надвигающейся войны. Этот слой в быковском полотне, действительно, самый осязаемый и плотный. Писатель видит войну и репрессии неотделимыми друг от друга: нация, уничтожающая себя, неизбежно перейдёт к уничтожению других. Читая сцены о товарищеском суде над Мишей Гвирцманом или гонениях, которым подверглась обвинённая в шпионаже любовница Гордона, невозможно избавиться и от ощущения, насколько книжка актуальна. «Пойми, это совершенно неважно, виноват ты или нет. Когда-нибудь ты это поймешь. Считай, что это входит в обязательные требования. Что когда-нибудь любой должен оказаться виноват /.../», – инструктирует Гвирцмана аспирант Драганов.
Существует достаточно других способов интерпретировать «Июнь». Например, как роман об империи и её нациях. Гвирцман и Гордон – евреи, Крастышевский – поляк. Национальность, по Быкову – то, что остаётся у человека, когда у него не остаётся больше ничего: «Нация – последнее, что можно отнять…, а точней, то, чего отнять нельзя», «Когда сдергивается блестящий покров Европы, под ним остается нация; и вот их осталось две – я и волк», – рассуждает припёртый к стене, отчаявшийся помочь возлюбленной Гордон.
«Июнь» – роман эротический: и Гвирцман, и Гордон изведают любовь земную и небесную. Мишу преследует телесная страсть к однокурснице Вале и утончённое, нежное чувство к студентке пединститута и начинающей актрисе Лие. Гордон погружается в романтические отношения с хрупкой Алей, будучи женатым на зубном враче Шуретте – отчаянной, озорной, хлебнувшей горя в послереволюционные годы, но «щедрой, веселой, благодатной» и знающей толк в альковных утехах.
«Июнь» – роман с элементами историзма, с намеками на реальные события и судьбы. Критик Борис Кузьминский распознал в Гвирцмане поэта Давида Самойлова, а в Крастышевском – теоретика театра и литературы Сигизмунда Кржижановского. Узнать в Але дочь Марины Цветаевой Ариадну Эфрон читателю не составит труда и без всяких подсказок. Тем более что в тексте фигурирует и сама Цветаева, и её муж Сергей Эфрон и младший сын Мур, выведенный под именем Шур.
Большинство трактовок «Июня» намеренно спрограммированы Быковым, так он видит свою писательскую миссию. Но, если соскоблить с романа эти слои и смыслы, останется ещё один – самый важный, тот, без которого книги бы не существовало: «Июнь» – роман о русской литературе и о любви к поэзии. Быков пишет о МИФЛИ, телемской обители советских интеллектуалов, где в предвоенное время учились Александр Твардовский и Александр Солженицын, откуда «товарищ Симонов ушёл на Халхин-Гол», и где «товарищ Долматовский остался в аспирантуре». Из прозаического текста, как трава из трещин асфальта, прорастают написанные в 1930-е стихотворения – почти неизвестная современникам, но ставшая в 1960-е гимном бардов «Бригантина» Павла Когана; пророческие строки «Вот придет война большая» ленинградского подпольного поэта Алика Ривина. А за ними возникают Пушкин, Некрасов, Мандельштам и Саша Чёрный. Считываешь цитаты и думаешь: может быть, поэзия – и есть способ заговорить войну?
Быков не был бы Быковым, если бы ни писал свой роман с усердием отличника. Это, конечно, почти идеальное полотно, выведенное в меру остроумно, в меру парадоксально – ингредиенты отмерены с аптекарской точностью. В вину автору можно поставить разве что чрезмерную усердность, обилие подробностей в первой части романа – здесь определенно не хватает лёгкости. Взявшись за сюжет о злоключениях Миши, Быков с упорством паровоза подводит его к финальному флажку, которым выбрано 22 июня 1941 года. И это следование формальной задаче тексту вредит: пауза, многоточие больше соответствовали бы духу поэзии, чем жирная, с чувством выполненного долга поставленная точка.
<...>