«В каждом заборе должна быть дырка» ©
Вечный Жид
1
Андре Жиду (1869-1951) повезло: он вошёл в русский фольклор. «Фейхтвангер у дверей стоит с печальным видом — ах, как бы сей еврей не оказался Жидом» — приписывается Кольцову, да кому только не приписывалось. Значит, истинно народное. Повод — выход в Париже «Возвращения из СССР» Андре Жида и приглашение Лиона Фейхтвангера, чтобы уж он-то написал то, что надо. Вышло так, что 100-страничное «Возвращение из СССР» оказалось самой известной и по-человечески самой значительной книгой этого действительно большого писателя, нобелевского лауреата 1947 года, автора нескольких первоклассных романов, из которых наиболее известны «Фальшивомонетчики» и «Подземелья Ватикана». Не сказать чтобы это была великая проза, в случае Жида гораздо значительнее его путь. Не было такой литературной и политической моды, мимо которой он прошёл бы. Всем занимался, был даже мэром Ла-Рока; выдумал нарциссизм как философию — и его «Миф о Нарциссе» до известной степени предваряет «Миф о Сизифе» Камю. Экзистенциализмом он тоже увлекался. Фрейдизмом. Ругал католицизм — и не без оснований называл себя самым истовым христианином, какого можно вообразить. Верил в коммунизм, столь же искренне в нём разуверился. Одобрял в 1940 году коллаборационизм Петена, полностью разочаровался в нём, уехал в Тунис, благо можно было. Главным его сочинением после смерти, как часто бывает с такими людьми, оказался трёхтомный «Дневник», который он сам издавал в последние годы. Только про фашизм всё понял сразу, ибо обладал безошибочным эстетическим чутьём; эстетика помогла ему и в Советском Союзе. Справедливости ради добавим, что оба они с Манном, проходя одни и те же этапы, прошли также и через некоторое увлечение гомосексуализмом, следы которого можно найти в «Фальшивомонетчиках» и «Смерти в Венеции»; наверное, этот опыт им понадобился не для острых ощущений, а для более точного понимания, что такое быть совершенно не таким; в случае Жида тут было, конечно, серьёзное влияние Уайльда, в которого он был влюблён в 1891 году и от которого не отвернулся в 1897-м, навещал, пытался помочь, отлично понимая, что помочь нельзя.
2
Коснёмся вначале его художественной прозы: «Яства земные» — сборник афоризмов, каких было тогда полно. После Ницше так стали писать многие, у нас — Розанов, а в Европе, кажется, каждый второй модернист. Обращено всё это к воображаемому собеседнику Натанаэлю, присутствует также воображаемый демон-соблазнитель Менальк, нашептывающий повествователю всякие парадоксы. Любопытно, что к этому жанру и отчасти стилю Жид возвратился в 1935 году, незадолго до поездки в СССР, когда появился его наполовину прозаический, наполовину поэтический текст, программно названный «Новая пища». Упования его на этот раз были обращены к социализму. Стихи переводил Пастернак, прозаический перевод Бориса Загорского редактировал Бабель — то есть на публикацию в первом номере «Знамени» за 1936 год были брошены лучшие силы.
Вообще «Яства земные» (1894) — это не так плохо. Чувствуется молодой, честный талант, подверженный, конечно, дурным стилистическим влияниям; прекрасно, что автор совершенно не декадент, его не привлекает упадок, он, наоборот, захлёбывается счастьем и на всё взирает с аппетитом. Сам Жид в 1927 году характеризовал эту вещь так: «Я написал эту книгу в тот момент, когда литература насквозь была пропитана затхлостью и фальшью; когда я почувствовал самым важным заново прикоснуться к земле и просто пройти по ней босиком. Тотальный неуспех этой книги показал, до какой степени она оскорбила тогдашний вкус. Ни один критик ничего не сказал о ней. За десять лет было продано ровно пятьсот экземпляров». Тем не менее своё влияние на французскую прозу XX века она оказала — благодаря молодой смелости, с которой автор отвечает на вызовы нового столетия. Любопытно, что большинство тогдашних модернистов ожидало от нового века великих свершений и открытий, и только Жид ждал великих испытаний — и пытался им, как умел, противопоставить свою молодую жизнерадостность. Были там первоклассные куски, из которых лучший, как ни странно, стихотворный: это произведение вполне пророческое, и так всё, собственно, и вышло.
БАЛЛАДА О НЕДВИЖИМОМ ИМУЩЕСТВЕ
Когда вода в реке заметно поднялась,
Одни надеялись, что на горе спасутся,
Другие думали: полям полезен ил,
А третьи говорили: всё погибло.
Но были те, кто не сказал ни слова.
Когда река из берегов рванулась,
Деревья кое-где ещё виднелись,
Там — крыша, здесь — стена и колокольня,
А там — холмы. Но было много мест,
Где больше не виднелось ничего.
Одни пытались гнать стада повыше в горы,
Детей своих несли другие к утлым лодкам,
А третьи — драгоценности несли,
Несли съестное, ценные бумаги
И лёгкие серебряные вещи.
Но были те, кто ничего не нёс.
На лодках плывшие проснулись рано утром
В неведомой земле — одни в Китае,
В Америке — другие, третьи — в Перу.
Но были те, кто навсегда заснул.
Под недвижимым имуществом можно ведь понимать и убеждения, твёрдые мнения, и со всем этим в XX веке приходилось расставаться так же бесповоротно, как с «лёгкими серебряными вещами». Как писал Самойлов, «добро на Руси ничего не имети»; как видим, не только на Руси. Ожидание всемирной катастрофы было Жиду присуще с юности, и он понимал, как себя вести: ничего не спасать, ничего не уносить, если повезёт — умереть.
Что касается «Фальшивомонетчиков», это, в общем, конспект «Семьи Тибо» Роже Мартена Дю Тара. О распаде семей и кризисе семьи как таковой, о невозможности традиционного повествования, о необходимости постоянной смены угла зрения и повествовательной техники применительно к этому роману не писал только ленивый; из послевоенного кризиса каждый искал собственный выход. Жид идёт своим путём, доказывая, что всё современное искусство занято фальшивомонетничеством, ибо воспроизведение реальности и есть фальшивка; собственно, фальшивы уже и все моральные ценности, о которых идёт речь.
В этом смысле — и отчасти стилистически, потому что книга получилась ядовитая, грубая, называющая вещи своими именами, — он предсказал Селина, но Жид ужасается этому новому миру, а Селин им наслаждается, упивается собственным цинизмом — и приходит к фашизму. Жид долгое время пытался, кстати, думать о Селине хорошо и, рецензируя «Безделицы для погрома», отчёт о месячном пребывании в Ленинграде в сентябре 1936 года, пытался спасти его репутацию: «Когда Селин пишет о том, что существует заговор евреев и франкмасонов с целью помешать продажам его книжек, всем понятно, что он либо просто издевается, либо свихнулся» (многие, включая меня, писали так и о нашем главном селиновце Лимонове, и о некоторых его менее одарённых последователях).
Вообще же «Фальшивомонетчики», которых называли кубистским романом, сильны прежде всего психологической, пластической силой (за «глубокий психологизм» Жид и получил «Нобеля»). Нелинейное повествование, нелинейная мораль, — всё это хорошо; но главный пафос в том, что никаких моральных руководств не осталось, есть только личная свобода и личный выбор. В этом смысле Жид тоже пророк — он предугадал, как мне кажется, моральное (точнее, внеморальное) учение Лешека Колаковского, самого радикального из критиков традиционных ценностей: кроме твоего выбора, никаких руководств нет. Не зря Жида называли моральнейшим из имморалистов.
Его «Трактат о Нарциссе» призывает не к самолюбованию, нет, там всё несколько глубже: правда Нарцисса состоит в том, что у него нет опоры ни на кого, он сам себе суд и правило, он сам утверждает свои ценности. Весь этот трактат вырос из сказки, которую Жиду рассказал за ужином Уайльд: когда Нарцисс умер, люди стали расспрашивать ручей, в который он смотрелся: расскажи нам о нём, ведь ты всё время смотрел на него! «Не смотрел я на него вовсе, — ответил ручей, — я смотрел на своё отражение в его глазах». Это глубокая сказка об эгоизме, но Жид трактует её иначе: мир — лишь внешние формы, текучие, как ручей; образы надо искать не в мире, а в себе. Всё фальшиво, всё поддельно, кроме личного «я», — так понимаю я «Фальшивомонетчиков», и в этом смысле Жид не Нарцисс, конечно. Он просто отказывается прятаться за чужие нравственные системы. И любимые его герои в романе — подростки, вырывающиеся из семей, дружб, связей; подростки на ледяном ветру послевоенного мира. Интересно ещё, что Жид обладал врождённой, нецерковной, почти наивной религиозностью; и одним из своих девизов я давно уже сделал волшебные слова из «Фальшивомонетчиков»:
«— Предоставим Господу Богу судить обо всём этом.
— Ты думаешь, Господь Бог действительно будет заниматься всем этим, милая Фина?
— Если не Господь Бог, то кто же?»
Вот именно.
3
В тридцатые стало понятно, что выбор остался простой: между СССР, где формально ещё исповедовали модернистские ценности, и фашистской архаикой, которая наступала, казалось, отовсюду. У Жида был уже опыт травелогов, где он рассказывал о навязанной, поддельной реальности, — он выпустил «Путешествие в Конго» и «Возвращение из Чада». Эти две книги конца двадцатых подтвердили его способность быстро и проницательно оценивать страну — вопреки рекламной картинке, которую ему совали под нос. Он примкнул к антифашистам, и его стали усиленно зазывать в СССР — главным образом благодаря Эренбургу, который ценил его чрезвычайно высоко. Почему ценил его Эренбург со своим традиционным скепсисом, не то еврейским, не то французским, понятно; остальное в этой истории совершенно загадочно. Как любимцем СССР оказался эстет, ученик Уайльда, скептик, создатель жанра модернистского романа, человек, который и в «Новой пище» страстно призывал ничего не принимать на веру? О причинах своей любви к СССР Жид высказался вполне определённо: «Это была земля, где утопия становилась реальностью». Он никогда толком не читал Маркса, ему было скучно, и уж вовсе нельзя его представить читающим Ленина. Он полюбил Советский Союз, как многие, от противного — сперва видя в нём альтернативу Европе, разорённой войной, а потом и альтернативу фашизму, больному следствию этой войны. Кроме того, тогдашний Советский Союз умел нравиться.
Здесь отступление, совсем небольшое. В ту пору Советский Союз опирался на интеллектуалов. Было ли это тактикой Сталина? Нет. Сталин интеллектуалов не любил и им не доверял. Ему чем проще, тем лучше. Он искренне полагал, что простой человек не предаст, — и в этом было его главное заблуждение. Предают как раз простые, их легко перекупить, — а сложные боятся собственной совести, у них высокие мотивации. Сложный человек следует своим убеждениям, а простой прикидывает, где лучше кормят. Поэтому опираться надо на интеллигенцию, ссориться с ней нельзя. Но Сталин после Жида окончательно перестал доверять интеллигентам, поэтому международный имидж СССР резко испортился.
Парадоксальную вещь скажу, но ругань мыслителя лучше действует на читателя (по крайней мере, умного), чем плоская, грубая хвала — вроде той, что содержалась в книге Фейхтвангера «Москва 1937». Да, на Жида все набросились, заговорили о его предательстве — и даже это было выгодней Советскому Союзу, чем тупые выступления в его защиту. Этого в Москве не поняли и предпочли вербовать отныне только тех, кто уж точно не предаст. У Фейхтвангера не было выбора: он, еврей, не мог во времена наступающего фашизма написать гадость о Советском Союзе. Он начал о чём-то догадываться только в 1939 году, после пакта Молотова-Риббентропа; тогда, кстати, многие начали понимать правоту Жида и даже извиняться перед ним. Но в 1937 году Фейхтвангер чётко написал: если вы не за Сталина, значит, вы за Гитлера.
Жид, в отличие от Фейхтвангера, евреем не был, простите за каламбур; ему было куда отступать, и в системе бинарностей он отвык существовать с 1914 года, когда ему говорили, что критика церкви означает критику Бога, а он вполне аргументированно отвечал, что Бог за Ватикан не отвечает. Жид честно написал всё, что увидел, а когда на него начали всерьёз катить бочку, ответил таким послесловием к «Возвращению», что расставил все точки над i, напрямую заговорив о тысячах ссыльных и жесточайшем подавлении всякого намёка на свободную мысль.
Возникает вопрос: а что же, Сталин не понимал, кого они к себе зовут, кому устраивают всё это роскошное путешествие, кого издают пропагандистскими тиражами? Ведь в России (сталинской, советской России, немыслимо!) начало выходить пятитомное собрание Жида, пятый том был рассыпан, поскольку во Франции вышло «Возвращение»; большинство комсомольцев, подчёркивает Жид, из всех его сочинений знало только конголезские записки, в которых он резко критикует колониализм. Сам Сталин понятия не имел, что написал этот худощавый, очень буржуазный усач, рядом с которым он стоял на трибуне Мавзолея во время похорон Горького (Жид сказал там вполне правоверную речь о европейском почтении к великому писателю-гуманисту). Очень может быть, что именно после истории с Жидом Сталин в принципе перестал доверять иностранцам и рифмовал их в ближнем кругу не иначе как с засранцами, потому что догадался: у них есть какой-то внутренний стержень, их невозможно купить. А как покупали Жида! Его не просто закармливали икрой, — он подчёркивает, что его питание в СССР резко отличалось от меню большинства; нет, его забрасывали гонорарами, издавали в переводе раньше, чем по-французски, и такими тиражами, какие европейскому интеллектуалу не снились! Он был героем дня, ему устраивали встречи со Стахановым — а он писал, что французский шахтёр без всякого рекорда перевыполняет стахановскую норму... Ему показывали тысячные аудитории Зелёного театра и восторженную публику Большого — а он говорил, что почтение и любовь к искусству классическому не ведёт к появлению искусства современного, которое задушено страхом. Кое о чём он догадался сам, кое на что ему успел намекнуть Пастернак, который — о прозорливость! — долго отказывался от встречи с ним, понимая, что добром это не кончится. Чудо ещё, что уцелел Эренбург, инициатор всей этой поездки: после 1939 года он был уже Сталину совсем не нужен, но, возможно, Сталин чувствовал, что ненависть этого еврея к немцам (почти физиологическая) ему ещё пригодится.
«Самое важное для меня здесь — человек, люди, что из них можно сделать и что из них сделали», — многозначительно пояснил Жид уже в начале своей книги. Что можно сделать — вопрос открытый; но то, что сделали, ему показалось очень мучительным, страдающим и глубоко фальшивым. Чем больше комплиментов ему расточали, тем брезгливее он отворачивался. Отношение его к русской культуре оставалось восторженным, не зря он был одним из главных пропагандистов Достоевского: «Лучшее в Ленинграде — это Санкт-Петербург». Люди его разочаровали: «В одежде исключительное однообразие. Несомненно, то же самое обнаружилось бы и в умах, если бы это можно было увидеть. Каждый встречный кажется довольным жизнью (так долго во всём нуждались, что теперь довольны тем немногим, что есть). Когда у соседа не больше, человек доволен тем, что он имеет». Увидеть в равенстве торжество самого низменного из социальных инстинктов — зависти — надо было суметь. Некоторые его зарисовки по глубине достойны де Кюстина: «Очередь не регулируется, однако ни малейшего признака беспорядка. Здесь можно провести всё утро, весь день — в спёртом воздухе, которым, сначала кажется, невозможно дышать, но потом люди привыкают, как привыкают ко всему».
«В СССР решено однажды и навсегда, что по любому вопросу должно быть только одно мнение. Впрочем, сознание людей сформировано таким образом, что этот конформизм им не в тягость, он для них естествен, они его не ощущают, и не думаю, что к этому могло бы примешиваться лицемерие. Действительно ли это те самые люди, которые делали революцию? Нет, это те, кто ею воспользовался». Это вообще прямо как про сейчас, а впрочем, всё как про всегда. «Психологически я могу себе объяснить, почему надо жить под колпаком, перекрывать границы: до тех пор пока не утвердится новый порядок, пока дела не наладятся, ради счастья жителей СССР важно, чтобы счастье это было защищено». Это тоже точно: в России всё можно объяснить психологически, поскольку никаких других объяснений и не требуется. Принципов нет — преобладают эмоции. Психологически ненависть к Западу очень понятна. Мы сейчас переживаем очередной сеанс этой ненависти — и слышим в адрес западных политиков ровно то, что после книги Жида слышали в адрес западных интеллектуалов. Они никогда нас не поймут, хотя всем нам обязаны и так далее. Элементарная интеллектуальная честность снова и снова воспринимается как предательство — а этим жупелом в России продолжают угрожать всем, кто порывается думать; Сталин тоже стал так действовать после кратковременного и весьма зыбкого интереса к европейским мыслителям. Все они одним миром мазаны, везде одна сплошная геополитика. «Впрочем, если они всё же небезразличны к тому, что делается за границей, всё равно значительно больше они озабочены тем, что заграница о них подумает. Самое важное для них — знать, достаточно ли мы восхищаемся ими. Поэтому боятся, что мы можем не всё знать об их достоинствах. Они ждут от нас не столько знания, сколько комплиментов. Очаровательные маленькие девочки, окружившие меня в детском саду (достойном, впрочем, похвал, как и всё, что там делается для молодёжи), перебивая друг друга, задают вопросы. И интересуются они не тем, есть ли детские сады во Франции, а тем, знаем ли мы во Франции, что у них есть такие прекрасные детские сады».
Положительно, Жида скоро назначат главным русофобом, как до этого уже назначили де Кюстина; и надобно ж беде случиться, чтобы оба были бисексуалы...
После этой книги и особенно послесловия к ней Жида перестали тут печатать вовсе, а уж когда прознали про его коллаборационизм, продлившийся, впрочем, очень недолго, вообще прокляли самое имя его, а упоминания в чужих сочинениях (скажем, в письмах Николая Островского) стали снабжать такими негодующими комментариями, что круче доставалось только Троцкому. И почти никто не сделал из этой истории главного, самого интересного вывода.
Снобы — они такие снобы, эстеты — не самые приятные люди, у них бывает нестандартная сексуальная ориентация и не подтверждающиеся политические прогнозы. Индивидуалист, отказывающийся признавать общепринятое, не самый приятный человек, но он абсолютно надёжен: себя-то он не предаст, ибо, как всякий Нарцисс, является своей высшей ценностью. Каков бы ни был эстет, он руководствуется эстетическими понятиями, а они не позволяют покупаться, представляете, какое разочарование? Эстет, в отличие от жлобов, не выглядит ни мужественным, ни брутальным. Но когда в море тотальной лжи (с одной стороны, красной, с другой — коричневой) нужно сказать честное слово, он это слово говорит: потому что лгать не может физиологически, а физиология — самое надёжное дело на свете.
Нынешние покупают только жлобов и потому обходятся с ними по-жлобски.
А Советскому Союзу спасибо уже за то, что благодаря его руководителю и эмиссарам — людям, чего уж там, совсем нехорошим, — во Франции было написано великое эссе, манифест свободы духа и образец прекрасного стиля.
Во времена фашизма надеяться можно только на стилистов — это, кстати, хорошая эпитафия Жиду; но он был человек скромный, и потому на его могиле, где он лежит рядом со своей первой и единственной любовью, с женой Мадлен Рондо, только имя, фамилия и годы жизни. Физической близости, кстати, между ними не было: она панически боялась секса. И он относился к этому с пониманием. Знал, что чрезмерное сближение так же вредит любви, как экстравертность — искусству.
P.S. И о Селине. Селин приехал в СССР не по приглашению (хотя его «Путешествие на край ночи» вышло тут тремя изданиями, суммарным тиражом около 60.000 экземпляров, и пользовалось большой популярностью). Он добился визы, чтобы разобраться с гонорарами, — мотив сугубо прозаический. В «Безделушках для погрома» он наговорил об СССР таких гадостей, какие и не снились Жиду с его сдержанной, благородной критикой. И он, в отличие от Жида, был не просто коллаборационистом, к тому же всего до конца 1940 года, а профашистом, отъявленным и откровенным. Ну и нарвался. Об СССР он говорил с циничным омерзением, не видя там ничего хорошего, — а все потому, что в магазинах было невкусно, а его вещи без предупреждения перенесли в соседний номер, потому что его номер, хороший, понадобился для гостей молодёжного фестиваля 1936 года. Отсюда мораль: жлобов покупать не стоит. Жлобы думают только о своём жлобстве и никого не любят.
ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ ДМИТРИЯ БЫКОВА | подшивка журнала в формате PDF
Вечный Жид1
Андре Жиду (1869-1951) повезло: он вошёл в русский фольклор. «Фейхтвангер у дверей стоит с печальным видом — ах, как бы сей еврей не оказался Жидом» — приписывается Кольцову, да кому только не приписывалось. Значит, истинно народное. Повод — выход в Париже «Возвращения из СССР» Андре Жида и приглашение Лиона Фейхтвангера, чтобы уж он-то написал то, что надо. Вышло так, что 100-страничное «Возвращение из СССР» оказалось самой известной и по-человечески самой значительной книгой этого действительно большого писателя, нобелевского лауреата 1947 года, автора нескольких первоклассных романов, из которых наиболее известны «Фальшивомонетчики» и «Подземелья Ватикана». Не сказать чтобы это была великая проза, в случае Жида гораздо значительнее его путь. Не было такой литературной и политической моды, мимо которой он прошёл бы. Всем занимался, был даже мэром Ла-Рока; выдумал нарциссизм как философию — и его «Миф о Нарциссе» до известной степени предваряет «Миф о Сизифе» Камю. Экзистенциализмом он тоже увлекался. Фрейдизмом. Ругал католицизм — и не без оснований называл себя самым истовым христианином, какого можно вообразить. Верил в коммунизм, столь же искренне в нём разуверился. Одобрял в 1940 году коллаборационизм Петена, полностью разочаровался в нём, уехал в Тунис, благо можно было. Главным его сочинением после смерти, как часто бывает с такими людьми, оказался трёхтомный «Дневник», который он сам издавал в последние годы. Только про фашизм всё понял сразу, ибо обладал безошибочным эстетическим чутьём; эстетика помогла ему и в Советском Союзе. Справедливости ради добавим, что оба они с Манном, проходя одни и те же этапы, прошли также и через некоторое увлечение гомосексуализмом, следы которого можно найти в «Фальшивомонетчиках» и «Смерти в Венеции»; наверное, этот опыт им понадобился не для острых ощущений, а для более точного понимания, что такое быть совершенно не таким; в случае Жида тут было, конечно, серьёзное влияние Уайльда, в которого он был влюблён в 1891 году и от которого не отвернулся в 1897-м, навещал, пытался помочь, отлично понимая, что помочь нельзя.
2
Коснёмся вначале его художественной прозы: «Яства земные» — сборник афоризмов, каких было тогда полно. После Ницше так стали писать многие, у нас — Розанов, а в Европе, кажется, каждый второй модернист. Обращено всё это к воображаемому собеседнику Натанаэлю, присутствует также воображаемый демон-соблазнитель Менальк, нашептывающий повествователю всякие парадоксы. Любопытно, что к этому жанру и отчасти стилю Жид возвратился в 1935 году, незадолго до поездки в СССР, когда появился его наполовину прозаический, наполовину поэтический текст, программно названный «Новая пища». Упования его на этот раз были обращены к социализму. Стихи переводил Пастернак, прозаический перевод Бориса Загорского редактировал Бабель — то есть на публикацию в первом номере «Знамени» за 1936 год были брошены лучшие силы.
Вообще «Яства земные» (1894) — это не так плохо. Чувствуется молодой, честный талант, подверженный, конечно, дурным стилистическим влияниям; прекрасно, что автор совершенно не декадент, его не привлекает упадок, он, наоборот, захлёбывается счастьем и на всё взирает с аппетитом. Сам Жид в 1927 году характеризовал эту вещь так: «Я написал эту книгу в тот момент, когда литература насквозь была пропитана затхлостью и фальшью; когда я почувствовал самым важным заново прикоснуться к земле и просто пройти по ней босиком. Тотальный неуспех этой книги показал, до какой степени она оскорбила тогдашний вкус. Ни один критик ничего не сказал о ней. За десять лет было продано ровно пятьсот экземпляров». Тем не менее своё влияние на французскую прозу XX века она оказала — благодаря молодой смелости, с которой автор отвечает на вызовы нового столетия. Любопытно, что большинство тогдашних модернистов ожидало от нового века великих свершений и открытий, и только Жид ждал великих испытаний — и пытался им, как умел, противопоставить свою молодую жизнерадостность. Были там первоклассные куски, из которых лучший, как ни странно, стихотворный: это произведение вполне пророческое, и так всё, собственно, и вышло.
БАЛЛАДА О НЕДВИЖИМОМ ИМУЩЕСТВЕ
Когда вода в реке заметно поднялась,
Одни надеялись, что на горе спасутся,
Другие думали: полям полезен ил,
А третьи говорили: всё погибло.
Но были те, кто не сказал ни слова.
Когда река из берегов рванулась,
Деревья кое-где ещё виднелись,
Там — крыша, здесь — стена и колокольня,
А там — холмы. Но было много мест,
Где больше не виднелось ничего.
Одни пытались гнать стада повыше в горы,
Детей своих несли другие к утлым лодкам,
А третьи — драгоценности несли,
Несли съестное, ценные бумаги
И лёгкие серебряные вещи.
Но были те, кто ничего не нёс.
На лодках плывшие проснулись рано утром
В неведомой земле — одни в Китае,
В Америке — другие, третьи — в Перу.
Но были те, кто навсегда заснул.
Под недвижимым имуществом можно ведь понимать и убеждения, твёрдые мнения, и со всем этим в XX веке приходилось расставаться так же бесповоротно, как с «лёгкими серебряными вещами». Как писал Самойлов, «добро на Руси ничего не имети»; как видим, не только на Руси. Ожидание всемирной катастрофы было Жиду присуще с юности, и он понимал, как себя вести: ничего не спасать, ничего не уносить, если повезёт — умереть.
Что касается «Фальшивомонетчиков», это, в общем, конспект «Семьи Тибо» Роже Мартена Дю Тара. О распаде семей и кризисе семьи как таковой, о невозможности традиционного повествования, о необходимости постоянной смены угла зрения и повествовательной техники применительно к этому роману не писал только ленивый; из послевоенного кризиса каждый искал собственный выход. Жид идёт своим путём, доказывая, что всё современное искусство занято фальшивомонетничеством, ибо воспроизведение реальности и есть фальшивка; собственно, фальшивы уже и все моральные ценности, о которых идёт речь.
В этом смысле — и отчасти стилистически, потому что книга получилась ядовитая, грубая, называющая вещи своими именами, — он предсказал Селина, но Жид ужасается этому новому миру, а Селин им наслаждается, упивается собственным цинизмом — и приходит к фашизму. Жид долгое время пытался, кстати, думать о Селине хорошо и, рецензируя «Безделицы для погрома», отчёт о месячном пребывании в Ленинграде в сентябре 1936 года, пытался спасти его репутацию: «Когда Селин пишет о том, что существует заговор евреев и франкмасонов с целью помешать продажам его книжек, всем понятно, что он либо просто издевается, либо свихнулся» (многие, включая меня, писали так и о нашем главном селиновце Лимонове, и о некоторых его менее одарённых последователях).
Вообще же «Фальшивомонетчики», которых называли кубистским романом, сильны прежде всего психологической, пластической силой (за «глубокий психологизм» Жид и получил «Нобеля»). Нелинейное повествование, нелинейная мораль, — всё это хорошо; но главный пафос в том, что никаких моральных руководств не осталось, есть только личная свобода и личный выбор. В этом смысле Жид тоже пророк — он предугадал, как мне кажется, моральное (точнее, внеморальное) учение Лешека Колаковского, самого радикального из критиков традиционных ценностей: кроме твоего выбора, никаких руководств нет. Не зря Жида называли моральнейшим из имморалистов.
Его «Трактат о Нарциссе» призывает не к самолюбованию, нет, там всё несколько глубже: правда Нарцисса состоит в том, что у него нет опоры ни на кого, он сам себе суд и правило, он сам утверждает свои ценности. Весь этот трактат вырос из сказки, которую Жиду рассказал за ужином Уайльд: когда Нарцисс умер, люди стали расспрашивать ручей, в который он смотрелся: расскажи нам о нём, ведь ты всё время смотрел на него! «Не смотрел я на него вовсе, — ответил ручей, — я смотрел на своё отражение в его глазах». Это глубокая сказка об эгоизме, но Жид трактует её иначе: мир — лишь внешние формы, текучие, как ручей; образы надо искать не в мире, а в себе. Всё фальшиво, всё поддельно, кроме личного «я», — так понимаю я «Фальшивомонетчиков», и в этом смысле Жид не Нарцисс, конечно. Он просто отказывается прятаться за чужие нравственные системы. И любимые его герои в романе — подростки, вырывающиеся из семей, дружб, связей; подростки на ледяном ветру послевоенного мира. Интересно ещё, что Жид обладал врождённой, нецерковной, почти наивной религиозностью; и одним из своих девизов я давно уже сделал волшебные слова из «Фальшивомонетчиков»:
«— Предоставим Господу Богу судить обо всём этом.
— Ты думаешь, Господь Бог действительно будет заниматься всем этим, милая Фина?
— Если не Господь Бог, то кто же?»
Вот именно.
3
В тридцатые стало понятно, что выбор остался простой: между СССР, где формально ещё исповедовали модернистские ценности, и фашистской архаикой, которая наступала, казалось, отовсюду. У Жида был уже опыт травелогов, где он рассказывал о навязанной, поддельной реальности, — он выпустил «Путешествие в Конго» и «Возвращение из Чада». Эти две книги конца двадцатых подтвердили его способность быстро и проницательно оценивать страну — вопреки рекламной картинке, которую ему совали под нос. Он примкнул к антифашистам, и его стали усиленно зазывать в СССР — главным образом благодаря Эренбургу, который ценил его чрезвычайно высоко. Почему ценил его Эренбург со своим традиционным скепсисом, не то еврейским, не то французским, понятно; остальное в этой истории совершенно загадочно. Как любимцем СССР оказался эстет, ученик Уайльда, скептик, создатель жанра модернистского романа, человек, который и в «Новой пище» страстно призывал ничего не принимать на веру? О причинах своей любви к СССР Жид высказался вполне определённо: «Это была земля, где утопия становилась реальностью». Он никогда толком не читал Маркса, ему было скучно, и уж вовсе нельзя его представить читающим Ленина. Он полюбил Советский Союз, как многие, от противного — сперва видя в нём альтернативу Европе, разорённой войной, а потом и альтернативу фашизму, больному следствию этой войны. Кроме того, тогдашний Советский Союз умел нравиться.
Здесь отступление, совсем небольшое. В ту пору Советский Союз опирался на интеллектуалов. Было ли это тактикой Сталина? Нет. Сталин интеллектуалов не любил и им не доверял. Ему чем проще, тем лучше. Он искренне полагал, что простой человек не предаст, — и в этом было его главное заблуждение. Предают как раз простые, их легко перекупить, — а сложные боятся собственной совести, у них высокие мотивации. Сложный человек следует своим убеждениям, а простой прикидывает, где лучше кормят. Поэтому опираться надо на интеллигенцию, ссориться с ней нельзя. Но Сталин после Жида окончательно перестал доверять интеллигентам, поэтому международный имидж СССР резко испортился.
Парадоксальную вещь скажу, но ругань мыслителя лучше действует на читателя (по крайней мере, умного), чем плоская, грубая хвала — вроде той, что содержалась в книге Фейхтвангера «Москва 1937». Да, на Жида все набросились, заговорили о его предательстве — и даже это было выгодней Советскому Союзу, чем тупые выступления в его защиту. Этого в Москве не поняли и предпочли вербовать отныне только тех, кто уж точно не предаст. У Фейхтвангера не было выбора: он, еврей, не мог во времена наступающего фашизма написать гадость о Советском Союзе. Он начал о чём-то догадываться только в 1939 году, после пакта Молотова-Риббентропа; тогда, кстати, многие начали понимать правоту Жида и даже извиняться перед ним. Но в 1937 году Фейхтвангер чётко написал: если вы не за Сталина, значит, вы за Гитлера.
Жид, в отличие от Фейхтвангера, евреем не был, простите за каламбур; ему было куда отступать, и в системе бинарностей он отвык существовать с 1914 года, когда ему говорили, что критика церкви означает критику Бога, а он вполне аргументированно отвечал, что Бог за Ватикан не отвечает. Жид честно написал всё, что увидел, а когда на него начали всерьёз катить бочку, ответил таким послесловием к «Возвращению», что расставил все точки над i, напрямую заговорив о тысячах ссыльных и жесточайшем подавлении всякого намёка на свободную мысль.
Возникает вопрос: а что же, Сталин не понимал, кого они к себе зовут, кому устраивают всё это роскошное путешествие, кого издают пропагандистскими тиражами? Ведь в России (сталинской, советской России, немыслимо!) начало выходить пятитомное собрание Жида, пятый том был рассыпан, поскольку во Франции вышло «Возвращение»; большинство комсомольцев, подчёркивает Жид, из всех его сочинений знало только конголезские записки, в которых он резко критикует колониализм. Сам Сталин понятия не имел, что написал этот худощавый, очень буржуазный усач, рядом с которым он стоял на трибуне Мавзолея во время похорон Горького (Жид сказал там вполне правоверную речь о европейском почтении к великому писателю-гуманисту). Очень может быть, что именно после истории с Жидом Сталин в принципе перестал доверять иностранцам и рифмовал их в ближнем кругу не иначе как с засранцами, потому что догадался: у них есть какой-то внутренний стержень, их невозможно купить. А как покупали Жида! Его не просто закармливали икрой, — он подчёркивает, что его питание в СССР резко отличалось от меню большинства; нет, его забрасывали гонорарами, издавали в переводе раньше, чем по-французски, и такими тиражами, какие европейскому интеллектуалу не снились! Он был героем дня, ему устраивали встречи со Стахановым — а он писал, что французский шахтёр без всякого рекорда перевыполняет стахановскую норму... Ему показывали тысячные аудитории Зелёного театра и восторженную публику Большого — а он говорил, что почтение и любовь к искусству классическому не ведёт к появлению искусства современного, которое задушено страхом. Кое о чём он догадался сам, кое на что ему успел намекнуть Пастернак, который — о прозорливость! — долго отказывался от встречи с ним, понимая, что добром это не кончится. Чудо ещё, что уцелел Эренбург, инициатор всей этой поездки: после 1939 года он был уже Сталину совсем не нужен, но, возможно, Сталин чувствовал, что ненависть этого еврея к немцам (почти физиологическая) ему ещё пригодится.
«Самое важное для меня здесь — человек, люди, что из них можно сделать и что из них сделали», — многозначительно пояснил Жид уже в начале своей книги. Что можно сделать — вопрос открытый; но то, что сделали, ему показалось очень мучительным, страдающим и глубоко фальшивым. Чем больше комплиментов ему расточали, тем брезгливее он отворачивался. Отношение его к русской культуре оставалось восторженным, не зря он был одним из главных пропагандистов Достоевского: «Лучшее в Ленинграде — это Санкт-Петербург». Люди его разочаровали: «В одежде исключительное однообразие. Несомненно, то же самое обнаружилось бы и в умах, если бы это можно было увидеть. Каждый встречный кажется довольным жизнью (так долго во всём нуждались, что теперь довольны тем немногим, что есть). Когда у соседа не больше, человек доволен тем, что он имеет». Увидеть в равенстве торжество самого низменного из социальных инстинктов — зависти — надо было суметь. Некоторые его зарисовки по глубине достойны де Кюстина: «Очередь не регулируется, однако ни малейшего признака беспорядка. Здесь можно провести всё утро, весь день — в спёртом воздухе, которым, сначала кажется, невозможно дышать, но потом люди привыкают, как привыкают ко всему».
«В СССР решено однажды и навсегда, что по любому вопросу должно быть только одно мнение. Впрочем, сознание людей сформировано таким образом, что этот конформизм им не в тягость, он для них естествен, они его не ощущают, и не думаю, что к этому могло бы примешиваться лицемерие. Действительно ли это те самые люди, которые делали революцию? Нет, это те, кто ею воспользовался». Это вообще прямо как про сейчас, а впрочем, всё как про всегда. «Психологически я могу себе объяснить, почему надо жить под колпаком, перекрывать границы: до тех пор пока не утвердится новый порядок, пока дела не наладятся, ради счастья жителей СССР важно, чтобы счастье это было защищено». Это тоже точно: в России всё можно объяснить психологически, поскольку никаких других объяснений и не требуется. Принципов нет — преобладают эмоции. Психологически ненависть к Западу очень понятна. Мы сейчас переживаем очередной сеанс этой ненависти — и слышим в адрес западных политиков ровно то, что после книги Жида слышали в адрес западных интеллектуалов. Они никогда нас не поймут, хотя всем нам обязаны и так далее. Элементарная интеллектуальная честность снова и снова воспринимается как предательство — а этим жупелом в России продолжают угрожать всем, кто порывается думать; Сталин тоже стал так действовать после кратковременного и весьма зыбкого интереса к европейским мыслителям. Все они одним миром мазаны, везде одна сплошная геополитика. «Впрочем, если они всё же небезразличны к тому, что делается за границей, всё равно значительно больше они озабочены тем, что заграница о них подумает. Самое важное для них — знать, достаточно ли мы восхищаемся ими. Поэтому боятся, что мы можем не всё знать об их достоинствах. Они ждут от нас не столько знания, сколько комплиментов. Очаровательные маленькие девочки, окружившие меня в детском саду (достойном, впрочем, похвал, как и всё, что там делается для молодёжи), перебивая друг друга, задают вопросы. И интересуются они не тем, есть ли детские сады во Франции, а тем, знаем ли мы во Франции, что у них есть такие прекрасные детские сады».
Положительно, Жида скоро назначат главным русофобом, как до этого уже назначили де Кюстина; и надобно ж беде случиться, чтобы оба были бисексуалы...
После этой книги и особенно послесловия к ней Жида перестали тут печатать вовсе, а уж когда прознали про его коллаборационизм, продлившийся, впрочем, очень недолго, вообще прокляли самое имя его, а упоминания в чужих сочинениях (скажем, в письмах Николая Островского) стали снабжать такими негодующими комментариями, что круче доставалось только Троцкому. И почти никто не сделал из этой истории главного, самого интересного вывода.
Снобы — они такие снобы, эстеты — не самые приятные люди, у них бывает нестандартная сексуальная ориентация и не подтверждающиеся политические прогнозы. Индивидуалист, отказывающийся признавать общепринятое, не самый приятный человек, но он абсолютно надёжен: себя-то он не предаст, ибо, как всякий Нарцисс, является своей высшей ценностью. Каков бы ни был эстет, он руководствуется эстетическими понятиями, а они не позволяют покупаться, представляете, какое разочарование? Эстет, в отличие от жлобов, не выглядит ни мужественным, ни брутальным. Но когда в море тотальной лжи (с одной стороны, красной, с другой — коричневой) нужно сказать честное слово, он это слово говорит: потому что лгать не может физиологически, а физиология — самое надёжное дело на свете.
Нынешние покупают только жлобов и потому обходятся с ними по-жлобски.
А Советскому Союзу спасибо уже за то, что благодаря его руководителю и эмиссарам — людям, чего уж там, совсем нехорошим, — во Франции было написано великое эссе, манифест свободы духа и образец прекрасного стиля.
Во времена фашизма надеяться можно только на стилистов — это, кстати, хорошая эпитафия Жиду; но он был человек скромный, и потому на его могиле, где он лежит рядом со своей первой и единственной любовью, с женой Мадлен Рондо, только имя, фамилия и годы жизни. Физической близости, кстати, между ними не было: она панически боялась секса. И он относился к этому с пониманием. Знал, что чрезмерное сближение так же вредит любви, как экстравертность — искусству.
P.S. И о Селине. Селин приехал в СССР не по приглашению (хотя его «Путешествие на край ночи» вышло тут тремя изданиями, суммарным тиражом около 60.000 экземпляров, и пользовалось большой популярностью). Он добился визы, чтобы разобраться с гонорарами, — мотив сугубо прозаический. В «Безделушках для погрома» он наговорил об СССР таких гадостей, какие и не снились Жиду с его сдержанной, благородной критикой. И он, в отличие от Жида, был не просто коллаборационистом, к тому же всего до конца 1940 года, а профашистом, отъявленным и откровенным. Ну и нарвался. Об СССР он говорил с циничным омерзением, не видя там ничего хорошего, — а все потому, что в магазинах было невкусно, а его вещи без предупреждения перенесли в соседний номер, потому что его номер, хороший, понадобился для гостей молодёжного фестиваля 1936 года. Отсюда мораль: жлобов покупать не стоит. Жлобы думают только о своём жлобстве и никого не любят.
ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ ДМИТРИЯ БЫКОВА | подшивка журнала в формате PDF