Дмитрий Быков (интервью) // «ШОИЗДАТ», 13 мая 2018 года

— Знаешь, что меня удивило? Я не нашел в сети ни одной рецензии на «Июнь» под названием «Завтра была война». Все как-то поумнели, избегают банальностей?

— Да нет, просто книга вызывает другие ассоциации. Она про другое. А может, не очень хорошо помнят ту книгу и экранизацию 1988 года.

— Галина Юзефович назвала «Июнь» твоим лучшим романом. Ты с ней согласен?

— Всякое даяние — благо, говорила Нонна Слепакова.

— Как бы то ни было, эта книга написана в более сдержанной, камерной манере, нежели предыдущие. Это была сознательная установка или оно само так вышло?

— Каждая книга пишется в своей технике. Я не выбираю манеру, она сама возникает, когда начинаешь рассказывать историю. Труднее всего, насколько я помню, было выбрать интонацию для «Остромова». С «Июнем» трудность была в другом: показать эпоху не через газеты или разговоры, а через то, как она уродует человеческие отношения, любовь, в частности. Сдержанности там особой нет, но я могу понять, откуда это впечатление. Там есть некоторая духота, спертость, — отсюда чувство, что все голоса приглушены. Но у запуганных людей не бывает громких истерик, они вполголоса и по-пластунски срывают зло друг на друге.

— Одни рецензенты считают, что «Июнь» это не столько про тогда, сколько про сейчас. Другие, наоборот, утверждают, что Быков сознательно ушел от прямых параллелей с современностью. Я бы сказал, что во многом правы и те, и эти.

— Тем более что одно другому не мешает. Иногда чем дальше от прямых параллелей, тем наглядней все аналогии.

— В одном из интервью ты говорил, что концепция «очищающей войны» оказывается ошибочной, но в романе-то этого нет, мы это просто знаем постфактум, не так ли?

— Почему, там ведь уже идет война, финская, испанская… И ничего не очищает. Война иногда позволяет вернуться к правилам игры, к взаимопомощи и даже к честности, но не снимает ни одного из вопросов, а цена за некоторые прозрения оказывается такова, что их целительный эффект сходит на нет.

— Для Германии война и впрямь стала очищающей, но только благодаря полному и безоговорочному поражению. Для нынешней России такой сценарий не представляется возможным — слишком велика цена. На что же уповать?

— Юра, да зачем тебе на что-то уповать? Ты живешь в Киеве, там столько своих проблем и упований! Это нам, в Москве, надо думать о вариантах выхода. Но все не так страшно, потому что в России между народом и властью существует воздушная подушка. В Германии была тотальная вера и тоталитарное государство, а потому им понадобилось полное и окончательное поражение. А в России нет и никогда не будет ничего полного и окончательного, все рассказывают анекдоты и смеются властям в лицо, и потому фашизм вечно бродит в крови, никогда не оформляясь. Уповать надо на русский национальный характер, не позволяющий ни во что верить. Повернется колесо — и все будут повторять другие мантры.

— «Устроит такую борьбу за мир, что мало кто выживет», «не было быковатости», «пролечиться». Анахронизмы не случайны, все-таки немножко хулиганишь? Или эти выражения появились раньше, чем я думал?

— Кое-какие — действительно раньше. Например, споры вызывало слово «секретутка», а потом оно нашлось у Домбровского. Да и вообще: «Может быть, может быть, может быть и римская, а жаль: мне это немного мешает и замысел мой разрушает».

— «Будущее и есть тех двоих единственный враг». Вот тут, мне кажется, натяжка: проекты тех двоих были устремлены в будущее, а их сугубая ретроградность была осознана уже потом.

— Это совсем не так. Немецкий проект был ориентирован на прошлое, в нем присутствовал культ архаики, эра титанов и все, о чем так увлекательно рассказали Pauwels&Bergier. Сегодня это воспроизводит Дугин. Кто был ориентирован на будущее — Эвола? Д’Аннунцио? Юнгер? Генон? Какие, собственно, идеологи были у нацизма, кроме оккультистов и расистов, то есть крайних консерваторов? Эвола, впрочем, называл Гитлера модернистом — потому что стоял на еще более архаических позициях. Идеология советского проекта радикально отличается от фашистской. Это прослеживается не только на уровне оппозиции «архаика‑модерн», но и в эмоциональной доминанте: культ страдания, аскезы, труда, присущий коммунистической парадигме, и культ радости, телесного избытка, семейного счастия, присущий гитлеризму в его эстетической практике. Сравни «Девушку моей мечты» и «Светлый путь».

Кроме того, мало ли что говорят герои. Меня все время просят комментировать высказывания персонажей, но ведь это их мнение, а не мое. От автора там только первые предложения трех частей, а больше я ни во что не вмешиваюсь.

— «У меня чувство, что скоро правды не останется совсем, и я не знаю, что должно случиться, чтобы облетела вся эта шелуха и стало можно говорить». Опять параллель с современностью. Только тогда правды нельзя было говорить вообще, а теперь кругом столько правд, что истины не видать. Или ты так не считаешь?

— Да нет, ничего принципиально не меняется. Тогда тоже было много правд. Существовали же не только газеты. Люди встречались, обменивались мнениями, писали письма и романы в стол. Спектр мнений был примерно тот же, что сейчас. И тот же, допустим, что при Нероне. И точно так же в темные эпохи казалось, что голос правды бесповоротно заглушен, но потом он точно так же заглушал все остальные голоса. Правда — это то, что совпадает с человеческой природой, благоприятствует ей.

— Увидел фразу «Миша любил советскую власть» и подумал, что вместо «Миша» могло быть «Дима». Что меня всегда поражало в тебе, так это симпатия к советскому проекту, насквозь лживому и утопичному. Убей не пойму, как можно его любить?

— Ни одно имя ни в одном моем романе нельзя заменить на «Дима». От своего лица я говорю только в «Квартале», и то далеко не всегда. Приписывать автору мнение героя — грубое упрощение. Когда я хочу высказаться прямо, то пишу колонку. И подпись под ней никак нельзя заменить на «Миша».

Говорить о симпатии к советскому проекту в моем случае довольно трудно. Я испытываю симпатию к нескольким людям, очень немногим, кстати. Относительно советского проекта я повторяю только одно: он был во многих отношениях ужасен, и все-таки он был гораздо лучше, чем то, что мы имеем сейчас. Советский проект был побежден тем, что бессовестнее, проще, бесчеловечнее советского проекта. Как замечал Пелевин в очень точном эссе «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма»: «Выяснилось, что чеховский вишневый сад мутировал, но все-таки выжил за гулаговским забором, а его пересаженные в кухонные горшки ветви каждую весну давали по нескольку бледных цветов. А сейчас меняется сам климат. Вишня в России, похоже, больше не будет расти».

Можно еще, наверное, как-то культивировать почву, но лично моих сил на это не хватит. Возможно, этим займутся нынешние молодые, но у них будет расти не вишня, а что-то совсем иное. Впрочем, фиг ли толку от вишни? Вишня здесь уже росла и доказала свою историческую обреченность.

— «Это была расплата за слишком легкую жизнь». Скажи, а ты сам мыслишь такими категориями? Полагаешь, что в жизни действительно бывают расплата, воздаяние и все такое?

— У меня эстетический взгляд на действительность. Мне кажется, Бог разводит людей, как пчел, а мед — это то, что мы делаем, литература в том числе. И конечно, в жизни просто физически обязаны присутствовать всякие причинно-следственные законы, в том числе идея воздаяния. Она, если угодно, композиционная, как завязка и развязка. Я, случалось, видел примеры безвозмездного добра (и добро само себе награда), но никогда не видел безнаказанного зла. Его не бывает.

— Гордон приходит к выводу, что евреи — последний оплот человеческого. Скажи, ты сам так тоже иногда думаешь?

— Гордон приходит к выводу, что последний оплот человечества — Шестой. Там нигде не сказано, что это евреи.

А что я думаю… мало ли что я думаю. Мы обсуждаем не то, что я думаю, а то, что я написал. Про евреев говорить очень интересно — что ни скажи, все будет правильно. Про японцев, впрочем, тоже.

— Гвирцман — Самойлов, Гордон — Гуревич, Крастышевский — Кржижановский. Первые два прототипа достаточно очевидны, а вот от третьего вроде бы только похожая фамилия и польское происхождение. Или я чего-то не знаю?

— Я вообще люблю что-нибудь сказать — и смотреть, как все это повторяют. Читать-то лень. Миша очень отдаленно напоминает Самойлова, гораздо больше у него сходств с другим ИФЛИйцем, которого я знал лично и который неплохо ко мне относился. «В Третьяковской галерее есть картина — гуси проплывают в облаках. Где теперь ты ходишь, Валентина, на своих высоких каблуках? Как легли твои лукавые дороги, так ли дни твои по-прежнему легки, о какие чертовы пороги ты свои стоптала каблуки?» Наверняка ты знаешь эти стихи (1939), не можешь не знать. Этот человек был гением, по моему скромному суждению. И одна его песня все-таки стала народной. «Я у окошечка сижу негрустная, и только корочка в руках арбузная. Ну что с девчонкою с такою станется? Вагончик тронется, перрон останется». Больше люблю музыку Гладкова, чем Таривердиева.

Ах, Юра, какой он был интересный, какой волшебный человек! Как много он знал! Какая у него была коллекция Вертинского, а какая — Галича, а сколько он мне рассказывал про «Город на заре»! Я, может быть, не очень хороший малый, но у меня есть некоторое чутье, и я знал, с кем общаться. Кстати, история с сифилисом — это отголосок его знаменитой мнительности, вошедшей у друзей в пословицу. Всю жизнь боялся рака. И умер все-таки от рака. Это к вопросу о другой моей любимой цитате: «Кто чего боится, то с тем и случится, ничего бояться не надо…» Я сейчас пишу (точней, редактирую) книжку про автора этой цитаты, и как же правильно этот автор все понимал.

А Крастышевский похож на Кржи­жа­новс­ко­го только одним — он нашел себе нишу, как многие тогда, и в этой нише тихо жил, занимаясь своим опасным делом. Мне вообще больше всего нравятся люди, которые тогда жили тихо и делали все, что нам сегодня представляется интересным.

— А что было раньше — теория Управляющего Текста с четырехчастной структурой или роман, написанный по этому принципу?

— Строго говоря, по этому принципу — как бы сворачивающаяся улитка текста — написана уже «Ада». Естественная вещь, потому что автор устает, но, как выяснилось, он устает не просто так, а в соответствии с законом жанра.

— Ну скажи уже правду, я тебя очень прошу… Вот это «Ажгун! Гррахр! Шррруггр! Гррастр! Трррубр! Андадавр!» — оно просто так или там что-то и впрямь зашифровано?

— Зашифровано, конечно, но не буквально, а так, как у того же автора в списке одноклассников Лолиты. Там очень широкий ассоциативный ряд — Остин, Байрон, Кэмпбелл, Шеридан, Миранда… Ну и здесь: шругр — привет Даниилу Андрееву, присутствуют также братья Гракхи, у трррубра свой спектр, все вместе дает вполне конкретный семантический ореол, плюс читатель вправе думать свое.