Александр Минкин как зеркало национального согласияК Минкину можно относиться как угодно. Один из лучших позднесоветских театральных журналистов — и публикатор скандальных «прослушек», неукротимый борец с коррупцией — и фигурант скандальной истории о похищении собственного сына, журналист, чьи публикации читаются всеми с одинаковым интересом,— и всеобщий враг, всех станов не боец, ибо, разоблачая ельцинистов, он назавтра же наносит сокрушительный удар по их врагам. Сегодня в его биографии очередной зигзаг: он баллотируется в Госдуму по московскому Центральному округу.
— Саша, вы идёте в Думу, потому что разуверились в способности журналистики влиять на происходящее? Или…
— Без «или». Именно поэтому.
— Я всё-таки закончу. Или вам некуда стало профессионально расти? Вы уже были обозревателем, главным редактором, главным публикатором компромата…
— Стоп. Главным редактором (журнала «Лица») я был за свои 53 года всего два месяца. И мне не очень понравилось. А вот публикатором компромата я не был вообще никогда.
— Саша!
— То, что я публиковал,— не компромат. Компромат — это сообщение о том, что Н. имеет любовницу. Факты личной биографии, компрометирующие персонажа в глазах общества. Я публиковал сведения только о том, что относится к сфере уголовно наказуемых деяний. И только тогда, когда был стопроцентно уверен в том, что говорю. Обратите внимание, меня по сути, по фактам ни разу никто не опроверг. Такого случая просто не было.
— Дума для вас — трибуна или всё-таки законотворческий инструмент?
— Я не законотворец, у меня образования такого нет. Не юрист, не статистик. Поскольку в силу своего характера я в Думе, как и в любом коллективе, буду в меньшинстве,— один мой голос может оказаться решающим в редких случаях, но так бывает. Вступать во фракции я не намерен,— разве что эта фракция продвинет меня на пост председателя комитета по печати. Ради такого поста я вступлю в любую фракцию, хоть в КПРФ, хоть в ЛДПР,— потому что председатель комитета по печати реально способен защищать в стране свободу слова. Свобода слова стоит временного союза с любой фракцией — как вступлю, так и выйду. Но что-то мне подсказывает, что комитета по печати мне не отдадут. Так что я намерен влиять на Думу самим своим существованием — других инструментов и аргументов у меня нет. Может быть, кто-то из моих бывших героев не сможет там слишком нагло лгать. Может, кто-то остережётся слишком нахально передёргивать.
— Есть в сегодняшней политике хоть одна сила, которая вам безоговорочно симпатична?
— Три месяца назад, когда Явлинский ещё не сделал Степашина вторым человеком в «Яблоке», мне было бы проще ответить на ваш вопрос.
— И как вы лично намерены голосовать летом 2000 года?
— На президентских выборах? Видите ли, в 1996 году со всей страной проделали довольно подлую штуку. Ей внушили, что кандидатов на президентский пост двое. А их было одиннадцать, и выбор между Ельциным и Зюгановым — ложный выбор. Был Горбачёв, получивший один процент. Спросите любого: он лучше Ельцина и Зюганова? Ответ очевиден. Так что в 2000 году я сам проголосую и всех призываю в первом туре проголосовать по совести. За того, кого вы считаете оптимальным кандидатом. Никого не слушая. А во втором я буду голосовать за меньшее зло. То есть против Путина.
— Почему только Путина?
— Не только: большим злом я считаю его, Лебедя и Жириновского. Человек, способный бомбить мирных жителей,— такой президент России не нужен. Граждане России, живущие в Москве, ничем не лучше и не хуже граждан России, живущих, вернее, погибающих в Грозном. Поэтому я не убеждён, что в какой-то момент он не переступит через любые жертвы в любой другой точке России. Люди для него — мусор.
— Вас не устраивает то, как ведётся война?
— Не устраивает. По официальным, явно заниженным данным — погибли 300 человек, ранена тысяча. Спецоперация (которую, кстати, нам вначале и пообещали) явно обошлась бы меньшими жертвами. Возможно, погибли бы пять суперпрофессионалов, но Басаев и Хаттаб были бы уничтожены. Сегодня в Ингушетии тысячи беженцев, в Грозном — неприцельные бомбардировки, а Басаев и Хаттаб целёхоньки. Им дали уйти из Дагестана и дают уйти сейчас. Кстати, в Дагестане всё делали правильно. Как будто. И та война ни у кого негодования не вызывала. Но её так умело вели, что главным бандитам дали уйти. Случайно?! И уверяю вас, когда Чечня будет обнесена обещанной стеной,— знаете, что останется внутри этой стены? Несколько аулов, пастухи, дети и козы. И ни одного боевика. Все боевики с гарантией уйдут за стену.
— Кто ваши конкуренты по избирательному округу?
— Неожиданно для себя я, похоже, стал редким случаем национального согласия: узнав, что я выдвигаюсь, своих кандидатов отозвали «Отечество — Вся Россия» и «Яблоко» и заявили, что поддержат меня.
— А Союз правых сил — не снял?
— Нет. От них баллотируется Алла Гербер. Это из категории, которую народ метко называет «демшиза».
— Саша, откуда у вас такая ненависть к Гайдару, Собчаку, Чубайсу и к тем, кого народ метко называет «демшиза»? Чем эти люди так уж опаснее коммунистов-то?
— Нет у меня к ним никакой ненависти. Глубокое презрение есть. К тем, кто проворовал, прогулял и проболтал великий исторический шанс, кто своей демагогией, воровством и глупостью обманул народное доверие и растратил великий энтузиазм конца восьмидесятых. Новому президенту придётся начинать в страшно ухудшившихся стартовых условиях. От промышленности осталась четверть, средняя продолжительность жизни сократилась на десять лет. Вспомните, как молились на этих людей, с каким энтузиазмом приветствовали тех же Станкевичей, Собчаков…
— А вы когда в них разочаровались?
— А я в них не очаровывался. Вот сборник моих статей, проверьте по датам. Видите, в апреле 1991 года, когда большинство нынешних критиков Ельцина кричало ему ура,— я писал, что у него неискоренимые замашки обкомовца, а обкомовец — тот же гауляйтер, и не стоит возлагать на него демократические упования.
— В последнее время вам что-то редко передают компрматериалы — или вы их не печатаете?
— В последний год я вообще занимаюсь в основном воспитанием сына, а не журналистикой. А не передают, вероятно, потому, что поняли: я не буду играть в одни ворота. Прикормить меня не получается, сделать собственностью одной из сторон — тоже. Я не влезаю в имущественные споры, не беру чью-то сторону в разборках. Вмешиваюсь только в действия власти, да и то в наиболее вопиющие. Например, когда Дальневосточный порт приватизируется с лёгкой руки Чубайса по меньшей стоимости, чем магазин «Берёзка».
— В чём главная проблема современной России, как вы её видите?
— Я для себя её сформулировал сравнительно недавно. Знаете, чем Россия отличается, скажем, от Америки?
— Ой, многим…
— Немногим, но очень существенным и страшным. Если там гремит взрыв — у американцев не возникает подозрения, что его организовала власть для сохранения своего режима. Если там ведут войну с террористами — никто из американцев не задаст себе вопроса: «Может, эта война нужна только затем, чтобы президент остался в Белом доме?» А у нас — это вопрос естественный. Власть пользуется уникальным, небывалым недоверием. От неё можно ожидать чего угодно. И точно таким же недоверием — благодаря стилю нынешней информационной войны — пользуется пресса. Слово «журналист», которое в 1991 году носили, как орден,— стало ругательством. Я не могу называть коллегами большинство участников этой вакханалии.
— То есть Хинштейна? Караулова? Доренко?
— И ещё многих. Я в этой войне не участник. Мне жалко только Доренко. Он человек талантливый, но в какой-то момент переставший думать о репутации.
— За тот год, что вы почти не печатались, писали книгу для сына и возились с ним,— вы не изменились?
— То есть не перестал ли я ненавидеть государственных преступников? Нет. Я должен участвовать в создании условий для жизни в стране. В том числе и потому, что жить в ней моим детям: Павлу, Виктору, Александру Александровичу трёх с половиной лет от роду… И внучке со смешным литературным именем Софья Павловна.
— Без «или». Именно поэтому.
— Я всё-таки закончу. Или вам некуда стало профессионально расти? Вы уже были обозревателем, главным редактором, главным публикатором компромата…
— Стоп. Главным редактором (журнала «Лица») я был за свои 53 года всего два месяца. И мне не очень понравилось. А вот публикатором компромата я не был вообще никогда.
— Саша!
— То, что я публиковал,— не компромат. Компромат — это сообщение о том, что Н. имеет любовницу. Факты личной биографии, компрометирующие персонажа в глазах общества. Я публиковал сведения только о том, что относится к сфере уголовно наказуемых деяний. И только тогда, когда был стопроцентно уверен в том, что говорю. Обратите внимание, меня по сути, по фактам ни разу никто не опроверг. Такого случая просто не было.
— Дума для вас — трибуна или всё-таки законотворческий инструмент?
— Я не законотворец, у меня образования такого нет. Не юрист, не статистик. Поскольку в силу своего характера я в Думе, как и в любом коллективе, буду в меньшинстве,— один мой голос может оказаться решающим в редких случаях, но так бывает. Вступать во фракции я не намерен,— разве что эта фракция продвинет меня на пост председателя комитета по печати. Ради такого поста я вступлю в любую фракцию, хоть в КПРФ, хоть в ЛДПР,— потому что председатель комитета по печати реально способен защищать в стране свободу слова. Свобода слова стоит временного союза с любой фракцией — как вступлю, так и выйду. Но что-то мне подсказывает, что комитета по печати мне не отдадут. Так что я намерен влиять на Думу самим своим существованием — других инструментов и аргументов у меня нет. Может быть, кто-то из моих бывших героев не сможет там слишком нагло лгать. Может, кто-то остережётся слишком нахально передёргивать.
— Есть в сегодняшней политике хоть одна сила, которая вам безоговорочно симпатична?
— Три месяца назад, когда Явлинский ещё не сделал Степашина вторым человеком в «Яблоке», мне было бы проще ответить на ваш вопрос.
— И как вы лично намерены голосовать летом 2000 года?
— На президентских выборах? Видите ли, в 1996 году со всей страной проделали довольно подлую штуку. Ей внушили, что кандидатов на президентский пост двое. А их было одиннадцать, и выбор между Ельциным и Зюгановым — ложный выбор. Был Горбачёв, получивший один процент. Спросите любого: он лучше Ельцина и Зюганова? Ответ очевиден. Так что в 2000 году я сам проголосую и всех призываю в первом туре проголосовать по совести. За того, кого вы считаете оптимальным кандидатом. Никого не слушая. А во втором я буду голосовать за меньшее зло. То есть против Путина.
— Почему только Путина?
— Не только: большим злом я считаю его, Лебедя и Жириновского. Человек, способный бомбить мирных жителей,— такой президент России не нужен. Граждане России, живущие в Москве, ничем не лучше и не хуже граждан России, живущих, вернее, погибающих в Грозном. Поэтому я не убеждён, что в какой-то момент он не переступит через любые жертвы в любой другой точке России. Люди для него — мусор.
— Вас не устраивает то, как ведётся война?
— Не устраивает. По официальным, явно заниженным данным — погибли 300 человек, ранена тысяча. Спецоперация (которую, кстати, нам вначале и пообещали) явно обошлась бы меньшими жертвами. Возможно, погибли бы пять суперпрофессионалов, но Басаев и Хаттаб были бы уничтожены. Сегодня в Ингушетии тысячи беженцев, в Грозном — неприцельные бомбардировки, а Басаев и Хаттаб целёхоньки. Им дали уйти из Дагестана и дают уйти сейчас. Кстати, в Дагестане всё делали правильно. Как будто. И та война ни у кого негодования не вызывала. Но её так умело вели, что главным бандитам дали уйти. Случайно?! И уверяю вас, когда Чечня будет обнесена обещанной стеной,— знаете, что останется внутри этой стены? Несколько аулов, пастухи, дети и козы. И ни одного боевика. Все боевики с гарантией уйдут за стену.
— Кто ваши конкуренты по избирательному округу?
— Неожиданно для себя я, похоже, стал редким случаем национального согласия: узнав, что я выдвигаюсь, своих кандидатов отозвали «Отечество — Вся Россия» и «Яблоко» и заявили, что поддержат меня.
— А Союз правых сил — не снял?
— Нет. От них баллотируется Алла Гербер. Это из категории, которую народ метко называет «демшиза».
— Саша, откуда у вас такая ненависть к Гайдару, Собчаку, Чубайсу и к тем, кого народ метко называет «демшиза»? Чем эти люди так уж опаснее коммунистов-то?
— Нет у меня к ним никакой ненависти. Глубокое презрение есть. К тем, кто проворовал, прогулял и проболтал великий исторический шанс, кто своей демагогией, воровством и глупостью обманул народное доверие и растратил великий энтузиазм конца восьмидесятых. Новому президенту придётся начинать в страшно ухудшившихся стартовых условиях. От промышленности осталась четверть, средняя продолжительность жизни сократилась на десять лет. Вспомните, как молились на этих людей, с каким энтузиазмом приветствовали тех же Станкевичей, Собчаков…
— А вы когда в них разочаровались?
— А я в них не очаровывался. Вот сборник моих статей, проверьте по датам. Видите, в апреле 1991 года, когда большинство нынешних критиков Ельцина кричало ему ура,— я писал, что у него неискоренимые замашки обкомовца, а обкомовец — тот же гауляйтер, и не стоит возлагать на него демократические упования.
— В последнее время вам что-то редко передают компрматериалы — или вы их не печатаете?
— В последний год я вообще занимаюсь в основном воспитанием сына, а не журналистикой. А не передают, вероятно, потому, что поняли: я не буду играть в одни ворота. Прикормить меня не получается, сделать собственностью одной из сторон — тоже. Я не влезаю в имущественные споры, не беру чью-то сторону в разборках. Вмешиваюсь только в действия власти, да и то в наиболее вопиющие. Например, когда Дальневосточный порт приватизируется с лёгкой руки Чубайса по меньшей стоимости, чем магазин «Берёзка».
— В чём главная проблема современной России, как вы её видите?
— Я для себя её сформулировал сравнительно недавно. Знаете, чем Россия отличается, скажем, от Америки?
— Ой, многим…
— Немногим, но очень существенным и страшным. Если там гремит взрыв — у американцев не возникает подозрения, что его организовала власть для сохранения своего режима. Если там ведут войну с террористами — никто из американцев не задаст себе вопроса: «Может, эта война нужна только затем, чтобы президент остался в Белом доме?» А у нас — это вопрос естественный. Власть пользуется уникальным, небывалым недоверием. От неё можно ожидать чего угодно. И точно таким же недоверием — благодаря стилю нынешней информационной войны — пользуется пресса. Слово «журналист», которое в 1991 году носили, как орден,— стало ругательством. Я не могу называть коллегами большинство участников этой вакханалии.
— То есть Хинштейна? Караулова? Доренко?
— И ещё многих. Я в этой войне не участник. Мне жалко только Доренко. Он человек талантливый, но в какой-то момент переставший думать о репутации.
— За тот год, что вы почти не печатались, писали книгу для сына и возились с ним,— вы не изменились?
— То есть не перестал ли я ненавидеть государственных преступников? Нет. Я должен участвовать в создании условий для жизни в стране. В том числе и потому, что жить в ней моим детям: Павлу, Виктору, Александру Александровичу трёх с половиной лет от роду… И внучке со смешным литературным именем Софья Павловна.