Участник21 июля исполнилось 100 лет со дня рождения Эрнеста Хемингуэя.
При начале сербской кампании, которая вызвала и в нашем, и в американском обществе такой патриотический подъем, а вспоминается обоими обществами с чувством жгучего стыда (так всегда бывает в войне безобразного с отвратительным), я отчего-то задал себе вопрос: а какую позицию занял бы в этом случае Хемингуэй? Война странным образом совпала с очередным перечитыванием «По ком звонит колокол», и ответ неожиданно явился сам собой: Хемингуэй бы занял обычную свою позицию. Он бы на эту войну — поехал.
Разумеется, это не та война, к какой он привык, и если в 1944 году он со своим отрядом чуть не первым ворвался в Париж, тут бы ему полетать на бомбардировщике не дали. Вряд ли он бы и сам захотел летать на бомбере, не желая даже такой причастности к акции либерального возмездия. Зато не исключено, что он пожил бы на американских базах, пару раз нелегально прошёл в Сербию, пообщался с OAK, а уж что в Приштине оказался бы раньше наших — никакого нет сомнения. Как всегда (именно это и не дало нашим своевременно издать «Колокол»), он быстро разобрался бы в мерзостях обеих сторон и предсказал опасности победы каждой из них. Он сострадал бы мирному населению, но не пожалел бы для этого населения довольно резких слов — как сострадал он в двадцатые годы итальянцам, терпевшим Муссолини, но и издевался над ними за их долготерпение. В общем, выполнил бы вечную свою миссию: быть, состоять, участвовать. И лишний раз доказать, что ни в одной войне XX века победитель не получает ничего. Единственное, что может в этом столетии сколько-нибудь честный человек,— это не прятаться от драк своего века и участвовать в них на заведомо слабейшей стороне, просто чтобы не стыдно было. В сущности, Хемингуэй выбрал для себя идеальную нишу — военного журналиста, которым и был всю жизнь. Он был профессионал, дающий фору даже Масюк, и притом в таком выборе профессии главную роль сыграли не его литературные таланты, а исключительно убеждения. Думаю, Хемингуэй был экзистенциалистом почище Камю и уж точно покруче Сартра: он выбирал участие в заведомо проигрышных делах, фактическое заложничество,— при твёрдом сознании неправоты обеих сторон. Он разделял страдания и расставлял акценты — этим, пожалуй, и исчерпывается его роль в истории, и это роль великая.
Многие интеллигенты (и особенно интеллигентки) держали у себя фото Хэма в свитере грубой вязки — но не потому, что им уж так нравилась его скупая проза, и не из любви к его рыбалкам, сафари, парижским кафе, быстрым ручьям и немногословным диалогам. Хэма держали не как икону, а как талисман. В нём было что-то ободряющее и защищающее. Русский интеллигент, какого бы свитера он ни натянул и на какую бы охоту ни поехал, в душе существо рефлексирующее и не особенно храброе. Герои получались из немногих. Фото Хемингуэя ставили на шкаф как пример, напоминание, да и просто как оберег,— как символ несломленного духа и нескомпрометированных ценностей. Этот писатель поучаствовал во всех самых грязных и страшных катаклизмах своего века, от Первой мировой войны до кубинской революции. И отовсюду вышел чист, да ещё вынес первоклассные тексты.
Экзистенциальная, внутренняя, глубоко осознанная хеминтуэевская задача была — испытать XX веком вечные нравственные принципы, которым он следовал неукоснительно, с презрением отбрасывая всякого рода релятивизм, любование пороком и прочие декадентские кривлянья. Он поставил над собой жестокий эксперимент, и у него получилось, что победителем выйдет только тот, кто не получит ничего («Winner gets nothing» — с этим девизом, с этим названием сборника он и вошёл в легенду, хотя и до того писал отлично). Безнадёжное сопротивление злу — не во имя победы, но во имя принципа, эстетики, человеческого своего звания, во имя собственного достоинства и гордости,— этот хемингуэевский принцип лёг впоследствии в основу целого направления русской прозы, и ярче всего его последователи представлены у нас Стругацкими, гордо взявшими эпиграф из него к нескольким своим вещам. Кандид в «Улитке на склоне» с его безнадёжным сопротивлением, герои «Трудно быть богом» и «Хищных вещей века», жители «Града обречённого» и жиды города Питера — те, кто воспринял уроки Хемингуэя. Уроки эти — не в крутизне и не в привязанности к рыбной ловле. Они в простом самурайском кодексе, который не так уж далёк от христианского: живи, словно ты уже умер; бойся, но забывай о страхе, ибо он лечится азартом и страстью: жизнь — это не главное. Последний афоризм недавно в частном разговоре выдал Михаил Веллер, ещё один ученик нашего героя.
Во всех своих войнах Хемингуэй участвовал на правильной стороне — на собственной, но за ним стояла определённая идея. Он представлял собою мужчину нашего века, каким тот должен быть. Черты его суть следующие: хорошо скрытый романтизм, непременное одиночество; отсутствие установки на победу и замена её установкой на достойное поражение: принципиальное непримыкание к любой толпе и к любой партии; вера в любовь к женщине как в единственный способ преодоления эгоцентризма. Интересно, кстати, что при всём хемингуэевском мачизме, его мужчинском мужчинстве, мы практически не найдём у него лимоновского, фицджеральдовского образа стервы, шлюхи, развратной и имморальной соблазнительницы. Женщина у Хемингуэя — либо отвратительная продажная тварь, лишённая всякой привлекательности (типа жены Макомбера), и тогда он её ни секунды не романтизирует,— либо женщина-товарищ, женщина-единомышленник, каковы жёны и возлюбленные всех его любимых героев и прежде всего испанки из «Колокола». Ни на каких шлюх нашего века — ни на политиков, ни на обольстительных хищниц, ни на эстеточек с запросами — старик не покупался. Он любил надёжность, а выпендрежа и трусости не любил.
Вполне закономерно, что в наше время и в нашем месте Хемингуэй не особенно востребован. У нас и так мало что читают, а уж американцев и подавно знать не хотят. Пусть меня простят яростные патриоты (отчего-то я уверен, что они как раз плохо читали русскую прозу нашего века), но лучшая литература столетия была всё-таки у американцев. Самая честная — уж точно. Это, конечно, моё чисто субъективное предпочтение, но какой музыкой звучит сам перечень имён — Андерсон, Драйзер, Фицджеральд, Маккалерс, Капоте, Миллер, Хеллер, Беллоу, Сэлинджер (терпеть не могу, но не упомянуть тоже не могу), Воннегут, Шекли, Маламуд, О'Коннор, Харпер Ли, Уильямс, Айриш, Мейлер, Апдайк, Дос Пассос, Брэдбери, Томас Вулф — и нобелиаты: Стейнбек, Фолкнер, Хемингуэй! Что можно поставить рядом с этой титанической мускулистой и увлекательной, честной и горькой прозой, рядом с лаконичными янки и божественно музыкальными южанами, с эпосом о Йокнапатофе и сагами о Великой Депрессии! И Хемингуэй, так уж получилось, остался здесь не то чтобы первым среди равных, но самым массовым из элитарных, самым любимым из сложных и самым тонким из понятных.
Разумеется, наши шестидесятники сослужили ему дурную службу, тиражируя его приёмы, вдобавок поверхностно воспринятые; конечно, безумно раздражает то, что иной приём у него торчит и напоминает: «Хорошо меня видно?» Молодой поэт Лена Румянцева заметила как-то, что приём должен быть как пружина в диване: без него — всё вяло и расползается, но когда он торчит — ещё хуже. Пресловутый хэмингуэевский айсберг, диалоги при непременном подтексте, немногословные мужчины — всё это, конечно, особо ужасно у эпигонов, но и в первоисточнике утомительно. Важно только помнить, что как раз у Хеминтуэя торчание приёма — случай крайне редкий, у того же Сэлинджера этого добра значительно больше. На наш сегодняшний вкус, у Хэма сказано даже слишком много — в тех же «Убийцах» или «Белых слонах». А издержки мужчинства — довольно невинное самоутешение: должен же человек, у которого есть всё — и сила, и честь, и красота, и деньги, и совесть, а вследствие этого нет только права на победу,— хоть чем-то себя утешить. Пусть поиграет мускулами. И тем, кто уж слишком топчется на хемингуэевском мачизме, не мешало бы помнить, какой именно орган повреждён у главного героя самого, пожалуй, исповедального романа Хемингуэя — «Фиеста». Писатель, не побоявшийся такого протагониста,— действительно смелый писатель.
Сейчас вполне отчётливо видно, как бледен и водянист на фоне Хемингуэя его главный конкурент в русском сознании шестидесятых,— Ремарк. Не скажу о нём худого слова, писатель он замечательный, но ни один его герой не поднимался до такой интеллектуальной честности, как герои Хеминтуэя. Ремарковские протагонисты очень уж любуются своей принадлежностью к потерянному поколению, в них много неистребимой немецкой пошлости, они красиво спиваются и тяготеют к жизненному успеху. Это потерянное поколение очень не прочь найтись, вписаться, достичь. У американцев — даже таких слабовольных, как Фицджеральд,— этого не было.
Эрнест Хемингуэй был справедливым, доброжелательным и красивым человеком. Он умел писать кратко, точно и динамично. Он первым в мировой литературе — после краха старой Европы и кризиса старой морали — доказал, что в нравственном кодексе человечества ничего не изменилось. Просто за следование принципам этой морали перестали награждать, и носители её силою вещей вытеснились в нишу одиноких и непреклонных аутсайдеров. Он был в числе этих одиночек и не возгордился. И застрелился, когда понял, что начал бояться ЦРУ и не может больше писать. После его смерти ещё лет двадцать публиковали неопубликованное.
А вы ещё хотите, чтобы его у нас, в нынешней России, в нынешней Москве,— читали. Да сегодня перечитать Хемингуэя — значит расписаться в собственной непреодолимой гнусности, раз ты живёшь в такой среде и всё ещё жив!
Впрочем, читают его здесь или нет — не имеет никакого значения. И количество пошлостей, сказанных о нём полуграмотными эстетами, тоже никого не волнует. Кто хочет по-человечески прожить свою жизнь — всё равно мимо него не пройдёт.
Разумеется, это не та война, к какой он привык, и если в 1944 году он со своим отрядом чуть не первым ворвался в Париж, тут бы ему полетать на бомбардировщике не дали. Вряд ли он бы и сам захотел летать на бомбере, не желая даже такой причастности к акции либерального возмездия. Зато не исключено, что он пожил бы на американских базах, пару раз нелегально прошёл в Сербию, пообщался с OAK, а уж что в Приштине оказался бы раньше наших — никакого нет сомнения. Как всегда (именно это и не дало нашим своевременно издать «Колокол»), он быстро разобрался бы в мерзостях обеих сторон и предсказал опасности победы каждой из них. Он сострадал бы мирному населению, но не пожалел бы для этого населения довольно резких слов — как сострадал он в двадцатые годы итальянцам, терпевшим Муссолини, но и издевался над ними за их долготерпение. В общем, выполнил бы вечную свою миссию: быть, состоять, участвовать. И лишний раз доказать, что ни в одной войне XX века победитель не получает ничего. Единственное, что может в этом столетии сколько-нибудь честный человек,— это не прятаться от драк своего века и участвовать в них на заведомо слабейшей стороне, просто чтобы не стыдно было. В сущности, Хемингуэй выбрал для себя идеальную нишу — военного журналиста, которым и был всю жизнь. Он был профессионал, дающий фору даже Масюк, и притом в таком выборе профессии главную роль сыграли не его литературные таланты, а исключительно убеждения. Думаю, Хемингуэй был экзистенциалистом почище Камю и уж точно покруче Сартра: он выбирал участие в заведомо проигрышных делах, фактическое заложничество,— при твёрдом сознании неправоты обеих сторон. Он разделял страдания и расставлял акценты — этим, пожалуй, и исчерпывается его роль в истории, и это роль великая.
Многие интеллигенты (и особенно интеллигентки) держали у себя фото Хэма в свитере грубой вязки — но не потому, что им уж так нравилась его скупая проза, и не из любви к его рыбалкам, сафари, парижским кафе, быстрым ручьям и немногословным диалогам. Хэма держали не как икону, а как талисман. В нём было что-то ободряющее и защищающее. Русский интеллигент, какого бы свитера он ни натянул и на какую бы охоту ни поехал, в душе существо рефлексирующее и не особенно храброе. Герои получались из немногих. Фото Хемингуэя ставили на шкаф как пример, напоминание, да и просто как оберег,— как символ несломленного духа и нескомпрометированных ценностей. Этот писатель поучаствовал во всех самых грязных и страшных катаклизмах своего века, от Первой мировой войны до кубинской революции. И отовсюду вышел чист, да ещё вынес первоклассные тексты.
Экзистенциальная, внутренняя, глубоко осознанная хеминтуэевская задача была — испытать XX веком вечные нравственные принципы, которым он следовал неукоснительно, с презрением отбрасывая всякого рода релятивизм, любование пороком и прочие декадентские кривлянья. Он поставил над собой жестокий эксперимент, и у него получилось, что победителем выйдет только тот, кто не получит ничего («Winner gets nothing» — с этим девизом, с этим названием сборника он и вошёл в легенду, хотя и до того писал отлично). Безнадёжное сопротивление злу — не во имя победы, но во имя принципа, эстетики, человеческого своего звания, во имя собственного достоинства и гордости,— этот хемингуэевский принцип лёг впоследствии в основу целого направления русской прозы, и ярче всего его последователи представлены у нас Стругацкими, гордо взявшими эпиграф из него к нескольким своим вещам. Кандид в «Улитке на склоне» с его безнадёжным сопротивлением, герои «Трудно быть богом» и «Хищных вещей века», жители «Града обречённого» и жиды города Питера — те, кто воспринял уроки Хемингуэя. Уроки эти — не в крутизне и не в привязанности к рыбной ловле. Они в простом самурайском кодексе, который не так уж далёк от христианского: живи, словно ты уже умер; бойся, но забывай о страхе, ибо он лечится азартом и страстью: жизнь — это не главное. Последний афоризм недавно в частном разговоре выдал Михаил Веллер, ещё один ученик нашего героя.
Во всех своих войнах Хемингуэй участвовал на правильной стороне — на собственной, но за ним стояла определённая идея. Он представлял собою мужчину нашего века, каким тот должен быть. Черты его суть следующие: хорошо скрытый романтизм, непременное одиночество; отсутствие установки на победу и замена её установкой на достойное поражение: принципиальное непримыкание к любой толпе и к любой партии; вера в любовь к женщине как в единственный способ преодоления эгоцентризма. Интересно, кстати, что при всём хемингуэевском мачизме, его мужчинском мужчинстве, мы практически не найдём у него лимоновского, фицджеральдовского образа стервы, шлюхи, развратной и имморальной соблазнительницы. Женщина у Хемингуэя — либо отвратительная продажная тварь, лишённая всякой привлекательности (типа жены Макомбера), и тогда он её ни секунды не романтизирует,— либо женщина-товарищ, женщина-единомышленник, каковы жёны и возлюбленные всех его любимых героев и прежде всего испанки из «Колокола». Ни на каких шлюх нашего века — ни на политиков, ни на обольстительных хищниц, ни на эстеточек с запросами — старик не покупался. Он любил надёжность, а выпендрежа и трусости не любил.
Вполне закономерно, что в наше время и в нашем месте Хемингуэй не особенно востребован. У нас и так мало что читают, а уж американцев и подавно знать не хотят. Пусть меня простят яростные патриоты (отчего-то я уверен, что они как раз плохо читали русскую прозу нашего века), но лучшая литература столетия была всё-таки у американцев. Самая честная — уж точно. Это, конечно, моё чисто субъективное предпочтение, но какой музыкой звучит сам перечень имён — Андерсон, Драйзер, Фицджеральд, Маккалерс, Капоте, Миллер, Хеллер, Беллоу, Сэлинджер (терпеть не могу, но не упомянуть тоже не могу), Воннегут, Шекли, Маламуд, О'Коннор, Харпер Ли, Уильямс, Айриш, Мейлер, Апдайк, Дос Пассос, Брэдбери, Томас Вулф — и нобелиаты: Стейнбек, Фолкнер, Хемингуэй! Что можно поставить рядом с этой титанической мускулистой и увлекательной, честной и горькой прозой, рядом с лаконичными янки и божественно музыкальными южанами, с эпосом о Йокнапатофе и сагами о Великой Депрессии! И Хемингуэй, так уж получилось, остался здесь не то чтобы первым среди равных, но самым массовым из элитарных, самым любимым из сложных и самым тонким из понятных.
Разумеется, наши шестидесятники сослужили ему дурную службу, тиражируя его приёмы, вдобавок поверхностно воспринятые; конечно, безумно раздражает то, что иной приём у него торчит и напоминает: «Хорошо меня видно?» Молодой поэт Лена Румянцева заметила как-то, что приём должен быть как пружина в диване: без него — всё вяло и расползается, но когда он торчит — ещё хуже. Пресловутый хэмингуэевский айсберг, диалоги при непременном подтексте, немногословные мужчины — всё это, конечно, особо ужасно у эпигонов, но и в первоисточнике утомительно. Важно только помнить, что как раз у Хеминтуэя торчание приёма — случай крайне редкий, у того же Сэлинджера этого добра значительно больше. На наш сегодняшний вкус, у Хэма сказано даже слишком много — в тех же «Убийцах» или «Белых слонах». А издержки мужчинства — довольно невинное самоутешение: должен же человек, у которого есть всё — и сила, и честь, и красота, и деньги, и совесть, а вследствие этого нет только права на победу,— хоть чем-то себя утешить. Пусть поиграет мускулами. И тем, кто уж слишком топчется на хемингуэевском мачизме, не мешало бы помнить, какой именно орган повреждён у главного героя самого, пожалуй, исповедального романа Хемингуэя — «Фиеста». Писатель, не побоявшийся такого протагониста,— действительно смелый писатель.
Сейчас вполне отчётливо видно, как бледен и водянист на фоне Хемингуэя его главный конкурент в русском сознании шестидесятых,— Ремарк. Не скажу о нём худого слова, писатель он замечательный, но ни один его герой не поднимался до такой интеллектуальной честности, как герои Хеминтуэя. Ремарковские протагонисты очень уж любуются своей принадлежностью к потерянному поколению, в них много неистребимой немецкой пошлости, они красиво спиваются и тяготеют к жизненному успеху. Это потерянное поколение очень не прочь найтись, вписаться, достичь. У американцев — даже таких слабовольных, как Фицджеральд,— этого не было.
Эрнест Хемингуэй был справедливым, доброжелательным и красивым человеком. Он умел писать кратко, точно и динамично. Он первым в мировой литературе — после краха старой Европы и кризиса старой морали — доказал, что в нравственном кодексе человечества ничего не изменилось. Просто за следование принципам этой морали перестали награждать, и носители её силою вещей вытеснились в нишу одиноких и непреклонных аутсайдеров. Он был в числе этих одиночек и не возгордился. И застрелился, когда понял, что начал бояться ЦРУ и не может больше писать. После его смерти ещё лет двадцать публиковали неопубликованное.
А вы ещё хотите, чтобы его у нас, в нынешней России, в нынешней Москве,— читали. Да сегодня перечитать Хемингуэя — значит расписаться в собственной непреодолимой гнусности, раз ты живёшь в такой среде и всё ещё жив!
Впрочем, читают его здесь или нет — не имеет никакого значения. И количество пошлостей, сказанных о нём полуграмотными эстетами, тоже никого не волнует. Кто хочет по-человечески прожить свою жизнь — всё равно мимо него не пройдёт.