Десять имен польской литературы. Выбор Дмитрия Быкова
Мы попросили известного литературоведа и поэта рассказать о польских писателях, чьи книги обязательно стоит прочесть.
Мы попросили известного литературоведа и поэта рассказать о польских писателях, чьи книги обязательно стоит прочесть.
Выбрать десять главных польских писателей не так-то просто — и конкуренция серьезна, и взаимное влияние Польши и России в литературе гораздо сильней, чем любые их взаимные претензии и предрассудки. Проблема, вероятно, в том, что и русская, и польская литература часто имеет дело с эстетизацией и даже героизацией поражения, а это близость, которая превыше любых различий.
Выбор мой, как всякий выбор, субъективен, но думаю, что мимо перечисленных здесь авторов не может пройти ни один читатель.
Адам Мицкевич, «Дзяды», в особенности «Часть 3. Отрывок», включающая «Олешкевича» и «Памятник Петру Великому».
Эти элегии имеют первостепенное значение уже потому, что ключевой текст русской литературы — «Медный всадник» Пушкина — представляется развернутым ответом на них, прямой полемикой с Мицкевичем и уточнением некоторых его догадок. Это могло бы стать темой отдельного долгого разговора — и, собственно, не раз становилось. Лучше других проблему понял Брюсов в статье 1909 года, при этом он ссылается на статьи варшавского исследователя Йозефа Третьяка.
Но даже если бы третья часть «Дзядов», поэмы величественной по замыслу и новаторской по композиции, не оказала никакого влияния на Пушкина, русские элегии Мицкевича и сами по себе были бы выдающимся художественным явлением, гениальным прозрением и блистательным диагнозом. Я не говорю уж о послании к друзьям-москалям, которое в полной мере сохраняет, увы, свою актуальность. Пятерка величайших поэтов Европы первой половины XIX столетия — Байрон, Пушкин, Мицкевич, Гейне и Гете — немыслима без напряженного диалога, чаще всего, увы, заочного. Но там, где они сейчас, им несомненно есть о чем поговорить, и в нашем воображении их разговор не прерывается.
Тадеуш Боровский, «Прощание с Марией».
Сборник малой прозы Тадеуша Боровского, появившийся по-русски в самом начале перестройки, стал сенсацией. Нов был не материал — о нацистских концлагерях, да и о сталинских лагерях читатель, в особенности знакомый с самиздатом, имел представление, а старшее поколение многое знало на личном опыте. Нов был подход: все выжившие виноваты. Боровский покончил с собой именно потому, что жить с таким ощущением нельзя, и война догнала его шесть лет спустя.
Первое знакомство читателя и зрителя с феноменом Боровского — «Пейзаж после битвы» Вайды (вероятно, лучшая его картина), но издания по-русски книги дождались лишь в 1989 году. Трудно представить себе россиянина, который чувствовал бы столь острую и болезненную ответственность просто за то, что он жив, а другие мертвы. В случае Боровского, вероятно, депрессия его усугублялась тем, что он служил в похоронной команде. Из всех свидетельств о мировой войне книга Боровского с наибольшей определенностью свидетельствует о том, что проект «Человек» не выдержал последнего испытания и, вероятно, перестал интересовать своего создателя.
Агнешка Осецкая, лирика и пьесы.
Понимаю, сколь эпатирующим покажется такое высказывание, но Агнешку Осецкую я считаю лучшим польским поэтом второй половины XX века. Это мнение подкрепляется чтением многих ее стихов в оригинале: это была первая книга, которую я купил в Польше. В высокой их оценке у меня есть столь могущественный союзник, как Окуджава, который перевел пять ее песен из «Вкуса черешни» и сделал «Пани-панове» гениальной русской балладой. Невозможно без замирания сердца слышать: «Гаснут, гаснут костры, спит картошка в золе, будет долгая ночь на холодной земле». Что самое ужасное, она действительно будет, мы внутри нее живем. В такие времена песенки Осецкой кажутся бесконечно далекими, но они были, и жизнь, породившая их, возможна. Песня из «Ножа в воде», «Вагонная баллада», «Не отдыхаю» — все это гимны лучшего поколения в польской истории. Польский шансон — совершенно особый поэтический жанр, и не зря заметил Асар Эппель, блестящий переводчик с польского и знаток польской культуры, что для русского поэта сочинение эстрадной песенки было чаще всего халтурой, а для польского — высокой честью: ведь это гарантированно уходит в народ! Не зря же...
...Не зря же Ежи Фицовский, великий поэт, переводчик и филолог, написал «Jadą wozy kolorowe», одну из глубочайших и трагических баллад ХХ века, и тот же Асар Эппель назвал его песни значительнейшим вкладом в польскую поэзию. Не зря написал он и «Балладу о земле и небе», которую спела Анна Герман. А «Цыганская баллада» в исполнении Славы Пшибыльской? Когда-нибудь я переведу ее. Нельзя забывать и о великом его вкладе в филологию: своей книгой «Регионы великой ереси» (по-украински она уже вышла, по-русски пока нет) он, по сути, открыл миру...
...Бруно Шульца, который по праву может считаться главным открытием русского читателя польской прозы за последние 20 лет. «Коричные лавки» Шульца ставят его в ряд лучших новеллистов ХХ века, рядом с Бабелем. Гибель его романа «Мессия», так и не найденного, сопоставима с исчезновением неоконченного романа Бабеля или его книги о коллективизации «Великая криница».
Проза Шульца наполнена такой бесконечной печалью, таким отчаянием, о чем бы ни шла речь, — что лучшего летописца гибели Европы (или уж, по крайней мере, последних лет Австро-Венгрии) не найти. Сравнивают его и с Кафкой, и не без оснований. Две сохранившихся книги Шульца намекают на огромные возможности и заставляют вечно надеяться на то, что где-то, когда-то, в каком-то хранилище… впрочем, точно так же вечно надеются на то, что Лорка избежал расстрела, или что бомба, попавшая в люблинскую парикмахерскую 9 сентября 1939 года, не убила...
....Юзефа Чеховича, несравненного лирика, музыкальнейшего из авангардистов. Его переводят на русский язык довольно скупо, и он почти непереводим, но и того, что есть, достаточно, чтобы представить масштаб. Польский Дилан Томас (а может, польский Каммингс), любитель и знаток готической поэзии, мифологизатор собственной биографии, он вполне может претендовать на роль символа польского характера. Польский поэт — это человек, который, добравшись до родного города из оккупированной Варшавы, первым делом идет бриться. И гибнет от бомбы, потому что не хочет плохо выглядеть.
Станислав Лем — имя, без которого мировая фантастика, да и мировая проза вообще, непредставима. Не буду уж называть общеизвестный «Солярис», но «Фиаско», «Расследование», «Насморк» — это проза, написанная по принципиально новым законам. Лем — воющая тоска сверхчеловека или выродка, бесконечно одинокого среди людей и глядящего на мир с нечеловеческой точки зрения. Не было больше нигде такого писателя и не будет, и самое удивительное, что духовная его родина — безусловно католичество, на что он и сослался, написав «Сумму технологии».
Чеслав Милош — главный польский мыслитель конца XX века, чрезвычайно масштабный поэт и утешительный пример последовательного гуманизма среди всеобщего расчеловечивания. Милош удивительно спокоен и насмешлив. У него можно читать все: поэзию, прозу, интервью, — и все это служит для современного читателя бесценной оздоровительной процедурой.
Лешек Колаковский — философ, каких мало, создатель собственной этики, главное в которой — адогматизм, самостоятельность мышления, неверие ни в какие готовые образцы. Гениально у него все, сейчас его много переводят на русский, и если есть сегодня мыслитель, готовящий читателя к метафизическому скачку и истинной вере, — то вот он. Впрочем, ему ничем не уступает и...
...Кароль Войтыла, Иоанн Павел II, чья проповедь, услышанная в Киеве в 2001 году, произвела на меня впечатление исключительное. Не только его труд «Личность и поступок», не только энциклики, но и философская пьеса «Брат нашего Бога», новаторская по композиции, глубокая и оригинальная по мысли, — выдающийся вклад в философию, богословие и литературу ХХ века. Да и просто слушать его было счастьем.
Я не упомянул Галчинского, Тувима, Норвида — поэтов, без которых я немыслим; и о Прусе, и о Сенкевиче ничего не сказал... Но перечислять всех моих любимых поляков не хватит целого журнала, а уж говорить о польском кинематографе я мог бы сутки напролет. Так что здесь скажу только, что самое сильное впечатление в детстве произвел на меня фильм Януша Маевского «Дело Горгоновой», лучший детектив без разгадки, к тому же документальный; но о кино меня, к счастью, не спрашивают.
P.S. А еще я Шопена люблю!
Выбор мой, как всякий выбор, субъективен, но думаю, что мимо перечисленных здесь авторов не может пройти ни один читатель.
Адам Мицкевич, «Дзяды», в особенности «Часть 3. Отрывок», включающая «Олешкевича» и «Памятник Петру Великому».
Эти элегии имеют первостепенное значение уже потому, что ключевой текст русской литературы — «Медный всадник» Пушкина — представляется развернутым ответом на них, прямой полемикой с Мицкевичем и уточнением некоторых его догадок. Это могло бы стать темой отдельного долгого разговора — и, собственно, не раз становилось. Лучше других проблему понял Брюсов в статье 1909 года, при этом он ссылается на статьи варшавского исследователя Йозефа Третьяка.
Но даже если бы третья часть «Дзядов», поэмы величественной по замыслу и новаторской по композиции, не оказала никакого влияния на Пушкина, русские элегии Мицкевича и сами по себе были бы выдающимся художественным явлением, гениальным прозрением и блистательным диагнозом. Я не говорю уж о послании к друзьям-москалям, которое в полной мере сохраняет, увы, свою актуальность. Пятерка величайших поэтов Европы первой половины XIX столетия — Байрон, Пушкин, Мицкевич, Гейне и Гете — немыслима без напряженного диалога, чаще всего, увы, заочного. Но там, где они сейчас, им несомненно есть о чем поговорить, и в нашем воображении их разговор не прерывается.
Тадеуш Боровский, «Прощание с Марией».
Сборник малой прозы Тадеуша Боровского, появившийся по-русски в самом начале перестройки, стал сенсацией. Нов был не материал — о нацистских концлагерях, да и о сталинских лагерях читатель, в особенности знакомый с самиздатом, имел представление, а старшее поколение многое знало на личном опыте. Нов был подход: все выжившие виноваты. Боровский покончил с собой именно потому, что жить с таким ощущением нельзя, и война догнала его шесть лет спустя.
Первое знакомство читателя и зрителя с феноменом Боровского — «Пейзаж после битвы» Вайды (вероятно, лучшая его картина), но издания по-русски книги дождались лишь в 1989 году. Трудно представить себе россиянина, который чувствовал бы столь острую и болезненную ответственность просто за то, что он жив, а другие мертвы. В случае Боровского, вероятно, депрессия его усугублялась тем, что он служил в похоронной команде. Из всех свидетельств о мировой войне книга Боровского с наибольшей определенностью свидетельствует о том, что проект «Человек» не выдержал последнего испытания и, вероятно, перестал интересовать своего создателя.
Агнешка Осецкая, лирика и пьесы.
Понимаю, сколь эпатирующим покажется такое высказывание, но Агнешку Осецкую я считаю лучшим польским поэтом второй половины XX века. Это мнение подкрепляется чтением многих ее стихов в оригинале: это была первая книга, которую я купил в Польше. В высокой их оценке у меня есть столь могущественный союзник, как Окуджава, который перевел пять ее песен из «Вкуса черешни» и сделал «Пани-панове» гениальной русской балладой. Невозможно без замирания сердца слышать: «Гаснут, гаснут костры, спит картошка в золе, будет долгая ночь на холодной земле». Что самое ужасное, она действительно будет, мы внутри нее живем. В такие времена песенки Осецкой кажутся бесконечно далекими, но они были, и жизнь, породившая их, возможна. Песня из «Ножа в воде», «Вагонная баллада», «Не отдыхаю» — все это гимны лучшего поколения в польской истории. Польский шансон — совершенно особый поэтический жанр, и не зря заметил Асар Эппель, блестящий переводчик с польского и знаток польской культуры, что для русского поэта сочинение эстрадной песенки было чаще всего халтурой, а для польского — высокой честью: ведь это гарантированно уходит в народ! Не зря же...
...Не зря же Ежи Фицовский, великий поэт, переводчик и филолог, написал «Jadą wozy kolorowe», одну из глубочайших и трагических баллад ХХ века, и тот же Асар Эппель назвал его песни значительнейшим вкладом в польскую поэзию. Не зря написал он и «Балладу о земле и небе», которую спела Анна Герман. А «Цыганская баллада» в исполнении Славы Пшибыльской? Когда-нибудь я переведу ее. Нельзя забывать и о великом его вкладе в филологию: своей книгой «Регионы великой ереси» (по-украински она уже вышла, по-русски пока нет) он, по сути, открыл миру...
...Бруно Шульца, который по праву может считаться главным открытием русского читателя польской прозы за последние 20 лет. «Коричные лавки» Шульца ставят его в ряд лучших новеллистов ХХ века, рядом с Бабелем. Гибель его романа «Мессия», так и не найденного, сопоставима с исчезновением неоконченного романа Бабеля или его книги о коллективизации «Великая криница».
Проза Шульца наполнена такой бесконечной печалью, таким отчаянием, о чем бы ни шла речь, — что лучшего летописца гибели Европы (или уж, по крайней мере, последних лет Австро-Венгрии) не найти. Сравнивают его и с Кафкой, и не без оснований. Две сохранившихся книги Шульца намекают на огромные возможности и заставляют вечно надеяться на то, что где-то, когда-то, в каком-то хранилище… впрочем, точно так же вечно надеются на то, что Лорка избежал расстрела, или что бомба, попавшая в люблинскую парикмахерскую 9 сентября 1939 года, не убила...
....Юзефа Чеховича, несравненного лирика, музыкальнейшего из авангардистов. Его переводят на русский язык довольно скупо, и он почти непереводим, но и того, что есть, достаточно, чтобы представить масштаб. Польский Дилан Томас (а может, польский Каммингс), любитель и знаток готической поэзии, мифологизатор собственной биографии, он вполне может претендовать на роль символа польского характера. Польский поэт — это человек, который, добравшись до родного города из оккупированной Варшавы, первым делом идет бриться. И гибнет от бомбы, потому что не хочет плохо выглядеть.
Станислав Лем — имя, без которого мировая фантастика, да и мировая проза вообще, непредставима. Не буду уж называть общеизвестный «Солярис», но «Фиаско», «Расследование», «Насморк» — это проза, написанная по принципиально новым законам. Лем — воющая тоска сверхчеловека или выродка, бесконечно одинокого среди людей и глядящего на мир с нечеловеческой точки зрения. Не было больше нигде такого писателя и не будет, и самое удивительное, что духовная его родина — безусловно католичество, на что он и сослался, написав «Сумму технологии».
Чеслав Милош — главный польский мыслитель конца XX века, чрезвычайно масштабный поэт и утешительный пример последовательного гуманизма среди всеобщего расчеловечивания. Милош удивительно спокоен и насмешлив. У него можно читать все: поэзию, прозу, интервью, — и все это служит для современного читателя бесценной оздоровительной процедурой.
Лешек Колаковский — философ, каких мало, создатель собственной этики, главное в которой — адогматизм, самостоятельность мышления, неверие ни в какие готовые образцы. Гениально у него все, сейчас его много переводят на русский, и если есть сегодня мыслитель, готовящий читателя к метафизическому скачку и истинной вере, — то вот он. Впрочем, ему ничем не уступает и...
...Кароль Войтыла, Иоанн Павел II, чья проповедь, услышанная в Киеве в 2001 году, произвела на меня впечатление исключительное. Не только его труд «Личность и поступок», не только энциклики, но и философская пьеса «Брат нашего Бога», новаторская по композиции, глубокая и оригинальная по мысли, — выдающийся вклад в философию, богословие и литературу ХХ века. Да и просто слушать его было счастьем.
Я не упомянул Галчинского, Тувима, Норвида — поэтов, без которых я немыслим; и о Прусе, и о Сенкевиче ничего не сказал... Но перечислять всех моих любимых поляков не хватит целого журнала, а уж говорить о польском кинематографе я мог бы сутки напролет. Так что здесь скажу только, что самое сильное впечатление в детстве произвел на меня фильм Януша Маевского «Дело Горгоновой», лучший детектив без разгадки, к тому же документальный; но о кино меня, к счастью, не спрашивают.
P.S. А еще я Шопена люблю!