Дмитрий Быков: Как написать рассказ? (урок 1-й)
Если вы давно хотели написать лучший рассказ в своей жизни, то сейчас — самое время. Чтобы читатели «РП» могли с пользой провести время в самоизоляции, мы опубликуем на сайте уроки Дмитрия Быкова «Как написать рассказ». Курс снимался для онлайн-проекта «Русского пионера» — «Тотальный писатель». Первый урок уже доступен для просмотра.
записано в ноябре 2017 года
Здравствуйте. Это урок №1. Сейчас, когда я сюда ехал, мне неожиданно позвонили пранкеры Лексус [Алексей Столяров] и Вован [Владимир Кузнецов]. Это был мой первый с ними телефонный контакт. Они спросили, не хочу ли я написать рецензию на их только что вышедшую книгу. Уже и пранкеры Лексус и Вован написали книгу. Я сказал: нет. Они очень опешили, и спросили: почему? Я сказал: «Потому что я вас считаю ублюдками и ваше занятие преступно». «Но ведь вы читаете, всё, что мы пишем»,— сказали они,— «и пользуетесь нашими прослушками». «Нет, я с брезгливостью отворачиваюсь». «Хорошо»,— сказали они.— «Мы знаем, куда вы сейчас едете, и если вы не напишите рецензию, мы сорвём вашу сегодняшнюю запись». «Любопытно будет посмотреть»,— сказал я. Вот так пишется рассказ. Причём всё, что я вам сейчас рассказал, чистая правда. И мы действительно сейчас посмотрим, как они будут срывать нашу запись. Но при этом то, что я говорил, было организовано таким образом, чтобы вам интересно было это слушать.
И вот наш первый урок мы посвятим феномену интересного. Феномен интересного это вещь, которая имеет отношение, конечно, не только к рассказу, хотя рассказ обязан, обречён быть интересным, и об этом мы поговорим потом. Но специфики жанра мы коснёмся на следующих занятиях. А сегодня мы поговорим о том, что интересно вообще, как быть интересным. Вот как ни странно, этой проблеме посвящено, до обидного мало текстов. Но, видимо, потому что это кажется такой очевидной вроде бы вещью. Ну, например. Григорий Перельман прославился тем, что объяснил почему бублик не является шаром. Ну, ведь это и так понятно, скажете вы. А, оказывается, нет, не понятно, оказывается, это нуждается в обосновании. Мало постулировать очевидную вещь, надо привести разумное доказательство. Ну так и здесь. Вот что такое красивое, что такое прекрасное — этому посвящены тома эстетических работ. Гегель ломал голову [Georg Wilhelm Friedrich Hegel], Лессинг [Gotthold Ephraim Lessing] занимался этой проблемой, [Николай] Чернышевский концептуализировал неутомимо. А вот что такое интересное — об этом написаны, ну, две-три сколько-нибудь серьёзные работы: «Феномен интересного» [«Интересное», 2004] Михаила Эпштейна, «Феномен интересного» [????] Елены Иваницкой, ну, и несколько, может быть, менее значительных американских работ на эту тему. Вот что интересно? Вся мировая эстетика умудрилась сформулировать всего пять вещей, которые в принципе вызывают у человека интерес. Самая простая и самая обидная: человеку интересно всё, что касается его самого. Как мы знаем, человек о многом говорит с удовольствием, но только о себе со жгучим наслаждением, с интересом. Так вот в чём проблема — текст должен в идеале касаться вас. Как это сделать, как обеспечить читателю такую идентификацию — над этим, собственно, мировая литература бьётся очень давно. Ну, самый простой вариант это когда предсказывает вам ваше будущее. Это гороскоп, который интересен всегда. Ну, классическое описание такого текста это «Сто лет одиночества» [Gabriel García Márquez «Cien años de soledad», 1967]. Помните, почему Хосе Аркадио Буэндиа (насколько я помню; я их путаю всех) с таким интересом читает пергаменты Мельки́адеса? Потому что в пергаментах Мельки́адеса описано будущее Макондо. И он расшифровывает эти пергаменты, и когда заканчивает расшифровывать, поднимается страшный ветер и сносит город с лица земли, т.е. литература синхронизирована с жизнью. Так вот и здесь, понимаете, когда вы читаете про себя, ваша жизнь синхронизирована с процессом повествования. Как это сделать, как этого добиться — это очень сложно. Пока вот из всех известных мне литераторов это удалось добиться только мне в романе «Квартал» [2013], который сделал читателя главным героем. Там написано, что вы должны делать, вы являетесь героем книги. Для того, чтобы вы как-то ощутили личную идентификацию с героем, герой должен быть на вас похож. Поскольку одновременно нельзя быть похожим на всякого читателя, он должен быть одержим теми же проблемами, которыми одержимы вы. Это прежде всего страх будущего или желание понять это будущее, страх другого, страх, который чаще всего соединён с желанием проникнуть в этого другого (речь идёт о сексе), и страх смерти, потому что опять-таки с любопытством что будет за гробом. Если текст касается этих трёх тем, т.е. будущее, секс или смерть, ему в общем гарантирована интересность, какая-никакая интрига здесь уже есть.
Вторая вещь, которая сопряжена с феноменом интересного,— это описание того, что приятно. Долгое время я пытался выяснить, что, собственно, делает текст приятным для чтения, и обнаружил только одну, ужаснувшую меня самого, закономерность. Почему ужаснувшую вы сейчас поймёте. С наслаждение читается то, что с наслаждением пишется. Но с наслаждением пишет только графоман. Есть гениальная формула Бориса Стругацкого: «Профессионал от графомана отличается тем, что профессионал не получает удовольствие». Для профессионала это работа, а для графомана — наслаждение. Ну, вы все, вероятно, читаете огромное количество «фейсбуков». Когда говорят, что современный читатель не читает, это очень глупо. Он читает страшное количество текстов. Другое дело, что это «Twitter» и «Facebook». И вот когда вы читаете в «Facebook»'е описание дня, проведённого на курорте глупой самовлюблённой девушкой, или описание охоты, которую осуществляет такой же глупый самовлюблённый мачо, безумно гордящийся употреблением терминов, или записки домохозяйки, которая описывает приготовление ею чего-нибудь особенно «увкуснюсенького» (как говорил Набоков), ну, мы испытываем наслаждение. Другое дело, что это наслаждение примерно такого же рода, с которым выдавливается прыщ, или давится особенно кровососущее насекомое. Т.е. мы не наслаждаемся эстетически. Эстетически перед нами лажа. Но мы наслаждаемся по-человечески, потому что герой, который это писал, он был в восторге, в самоупоении, и это каким-то образом транслируется нам. Всё, что с удовольствием описывается — еда, опять же эротика, какие-то высокие достижения личные, — оно передаётся это удовольствие, это читается, это становится интересным. Это, конечно, знаете, из таких shameful pleasures, это sinful pleasure. Оно такое немножко грешное, постыдное удовольствие. Но это удовольствие, ничего не поделаешь. И кстати говоря, по этой же причине так безумно популярны «50 оттенков серого» [E.L.James «Fifty Shades of Grey», 2011]. Ну, признайтесь, ну, вы читали «50 оттенков серого», ну, вы хотя бы открывали «50 оттенков серого», признайтесь, вы испытывали удовольствие. Почему? Потому что пишет очень глупый автор. А чужой идиотизм всегда приятен. Мы такие умные на его фоне. Потому что она испытывала наслаждение, потому что речь шла о приятных вещах в конце концов. Да, безусловно. И кулинарную книгу, поваренную книгу вы тоже хоть раз читали, и всегда с удовольствием. Потому что ну приятно же описывать бульон, не говоря уже о пироге. Секс довольно труден в описании, потому что секс вообще довольно трудный процесс. Он в чём-то сродни производственному, надо учитывать много обстоятельств. Надо самому быть на высоте. Ну, это не дилетантское занятие. Иначе размножаться было бы слишком легко и люди уже давно заселили бы Землю. Но тем не менее, секс — это вещь, которая вызывает приятную идентификацию, причём, особенно приятную, когда человек описывает как не получилось. Потому что читать записки секс-гиганта всем стыдно, а вот читать, как например, Эдуард Лимонов признаётся, что у него не всегда получается. Приятно! И мы понимаем, что и в общем не боги горшки обжигают.
Третья вещь, которая является всегда безусловно интересной, — динамическое повествование. По определению Юрия Тынянова, литература — это динамическая речевая конструкция. Ничего не поделаешь. В тексте должна наличествовать динамика. Я должен вам признаться с тоской, что я, начиная читать большинство современных повествований, испытываю скуловоротную скуку с первой страницы, и до последней это ощущение почти никуда не девается. Герой с массой многословных ненужных отступлений описывает ненужные мне вещи. Я понимаю, что этот текст написан, скорее всего, без удовольствия и главное не для себя, не для решения собственных проблем. Почему? Потому что редактор потребовал, потому что денег захотелось, потому что надо что-то написать — все уже написали, у всех уже есть эта визитная карточка, а у меня ещё нет, ну, все пишут — что такое?! И вот он пинками загоняет себя за стол, начинает писать, как Иван Иванович вышел из дому… Господи, ну, это катастрофа. Зачем? Ведь есть такое множество нарративных техник, о которых мы сейчас с вами будем говорить. А человек всё время пишет в манере «у меня одна струна — Казахстан моя страна». (Разумеется, ничего оскорбительного для Казахстана в этом не существует. Они сейчас очень обидчивые стали.) Вот в этом, понимаете, и заключена серьёзная проблема. Человек пишет без движения и между первой фразой и последней не пролегает бездна. Есть один безошибочный способ выбрать книгу в книжном магазине. Обычно все мы — люди не богатые — задумываемся потратить ли ещё немного денег, а в сети есть далеко не всё. Поэтому… Да и вообще просто тратить ли свою жизнь на чтение этой книжки. Очень простой ответ: читаем первую и последнюю фразу. Если между этими полюсами существует некоторая дуга, напряжение, магнитное поле, читайте. Книга, которая начинается с одного и заканчивается чем-то совершенно другим… это да, безусловно. А книга, которая начинается фразой «Смеркалось…» и заканчивается «Стал накрапывать дождь», к сожалению, почти наверняка не оставит вас новым, другим. Она… Хотя «Стал накрапывать дождь» это замечательная последняя фраза, она из [Антона] Чехова. Но какая там первая в повести «Дуэль»? Она совсем другая. [«Было восемь часов утра — время, когда офицеры, чиновники и приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в море и потом шли в павильон пить кофе или чай».] Т.е. если вы чувствуете поле, пролегающее между ними, значит, динамика нелегко… налицо. Человека интересует всегда быстрая смена событий, стремительная смена настроений, как правило, переход из одного статуса в другой (ну, потому что это цель жизни). Так что, если в тексте нет событий и их стремительных переходов, этот текст, скорее всего, не вызовет интереса.
Четвёртая часть — чисто прагматическая, тоже совершенно очевидная — человека привлекает тайна. Тайна привлекает его потому, что жизнь… Ну вот сейчас я очень сложную вещь скажу. Жизнь, она сама по себе развивается в жанре тайны. Потому что мир, который мы видим, он больше, шире прагматики. Мимикрия бабочки, например, красивее и сложнее чем нужно для выживания. Человеку дано больше, чем нужно для простого успешного функционирования. Любовь обставлена таким количеством сложностей, что явно не сводится к размножению. Мы всё время видим в мире какой-то зазор между прагматикой и чем-то ещё. Вся идея Бога держится на том, что мир не до конца объясним рационально. Если бы мы знали, что мы сделаем в следующую секунду, жизнь не была бы интересной. Но это тоже тайна. Вот замечательная формула Воннегута [Kurt Vonnegut]: «Сам создатель вселенной не знал, что скажет человек в следующую минуту». И человек, там развлекая Бога, всё время говорит какие-то непредсказуемые глупости. Но это очень интересно. Вот именно таинственность мира обеспечивает чтению… (ну, если это хороший текст) обеспечивает ему неотрывность читательского внимания. Поэтому человек так любит всё необъяснимое. Ну вот, например, единственный текст, который я прочёл за последнее время с неотрывным вниманием, это энциклопедическая статья о «человеке из Сомертона» [Tamam Shud case, 1948]. «Человек из Сомертона» это одна из самых главных, самых привлекательных, самых страшных загадок XX-го века. Я не буду вам ничего о нём рассказывать. Я запущу вам этого ежа под череп, и вы с ним останетесь. Но вечером вы прочтёте про «человека из Сомертона», или про женщину из Исдален [Isdalskvinnen, 1970]. «Женщина из Исдален» — вот скажешь, и уже все выпучивают глаза от страха, потому что это действительно страшно. А, понимаете, я почему с лёгкостью обмениваюсь этой информацией, потому что мой следующий роман, который, наверное, будет моей главной книгой и сложит к моим ногам все деньги мира, он как раз о «человеке из Сомертона». Ну, понимаете, ведь не бывает так, чтобы умер на пляже человек в 49-м [48] году, лежал в костюме с билетом в кармане, со срезанными бирками на одежде… Умер ещё очень странно там, странные телодвижения перед этим делал. И о нём… В Австралии в людном месте. И о нём ничего не было бы известно. И двухлетние розыски ничего бы не дали. Но все, кто приближался к этому делу, погибали таинственным образом. А потом, когда уж как следует обследовали его одежду, в одном из карманов нашли бумажку с надписью «Тамам шуд», и это дело получило название «Дело Тамам Шуд». А потом, когда выяснили, что такое Тамам Шуд, да ещё из какой книги это взято, тут появился совершенно новый поворот у этой истории. А уж когда 30 лет спустя заметили, что форма ушей этого человека такая, какая встречается только у 3% [1-2%] населения [представителей европеоидной расы], и из этого сделали далеко идущие выводы, о, ребята, какими шлейфами, какими павлиньими хвостами обросла эта история. До сих пор не знаем мы, кто такой «человек из Сомертона», хотя 40 лет спустя одна женщина в архиве своих родителей нашла его фотографию и его удостоверение. Беда в том, что оказалось, что моряка с такими данными никогда не существовало. Так что кому выписано это удостоверение тоже непонятно. Как сказал [Максим] Горький в моём любимом рассказе «О тараканах» [1926]: «Ведь не может же такого быть, чтобы посреди русского леса лицом в лужу лежал мёртвый человек и о нём ничего нельзя было бы рассказать». [«Но все существует лишь для того, чтоб о нем было рассказано. И совершенно недопустимо, чтоб какой-то человек валялся мёртвым ночью, у камня, на берегу лужи, и чтоб поэтому нельзя было ничего рассказать.»] Можно. Ребята, можно. Есть среди нас люди, которые проходят по жизни, не оставив следа, люди из ниоткуда. Оказывается, ореол тайны — это единственное, что по-настоящему влечёт читателя. Я вам перечислю несколько таких тайн, о которых вы, может быть, и не слышали никогда, потому что вы живёте, слава богу, в рациональном, познаваемом мире. Но нас страшно влечёт, влечёт как тайный нарыв, влечёт как, может быть, тайная страсть, эта удивительная аура, которая, собственно, и показывает нам, что помимо нашей жизни есть другая. Тайна «перевала Дятлова» [1959] — одна из главных советских тайн XX-го века. Тайна манускрипта Войнича, до сих пор никем неразгаданная. Тайна свинцовых очков [O Caso das Máscaras de Chumbo, 1966], одна из самых страшных аргентинских историй. Два механика пошли на склон холма за каким-то странным экспериментом, приняли странные таблетки самодельные, надели свинцовые очки. А через два дня их там нашли, и у них была при себе странная записка, где им приказывали так поступить. До сих пор эта тайна не раскрыта. И масса таких историй. Кстати говоря, их позы на склоне холма были совершенно идентичны позе «человека из Сомертона». Но это уже моё собственное расследование. Короче, то, что не рационально, не разгадуемо, то, что влечёт к себе как вечная тайна, это одна из главных пружин расследования. Детектив именно поэтому и пользуется такой славой… (но о схемах детектив мы поговорим чуть ниже) Но как раз детектив-то это довольно просто. А вы пойдите напишите детектив без разгадки, где только читателю предполагалось бы самому решить. Кстати, жизнь пишет такие истории лучше всего. Возьмём тайну Горгоновой. «Дело Горгоновой» [«Sprawa Gorgonowej», 1977] — фильм Януша Маевского [Janusz Majewski], ну, это вероятно лучшая польская картина когда-либо снятая. Во всяком случае, когда я посмотрел её в детстве (это [19]79-й год), я её запомнил по кадру, по кадру. И должен вам сказать, что две недели я не спал, так это было страшно. И действительно страшно. Особенно страшно потому, что это подлинная история. До сих пор никто не знает — была Горгонова виновата или нет. Тем более, что из ран, которые были обнаружены на трупе её падчерицы, три могли быть нанесены вот предполагаемым орудием убийства, а четвёртая не могла, мы не знаем откуда она. Почитайте, занятная история. Т.е. всё, что на самом деле непознаваемо, как-то напоминает нам общую тайну жизни, общую неразгаданность её, божественный замысел.
Ну и пятая вещь, которая всегда была и будет интересна. Это постыдное, скрываемое, интимное, это личные грехи, это то, что человек стесняется. И он про это с наслаждением читает, в порядке самооправдания читает для того, чтобы ему себя не считать патологией. Как сказал доктор Спок [Benjamin Spock], человек очень неглупый: «Подросток боится двух вещей. Первая: неужели я такой как все. И вторая: неужели я не такой как все». Вот то, что говорит нам — оказывается, наш случай не патология, а норма — это мы читаем всегда с наслаждением. Описание болезни, перверсии, извращённые страсти, мании. Например, значит, клаустрофобии или агорафобии — боязни закрытых или открытых пространств. Страх перед пауками, змеями, числом 13. Всё это человека интересует безумно. Потому что его собственная жизнь является для него такой же загадкой. Но мы всё время нуждаемся, чтобы нам внушали: да, мы живём правильно. Я мог бы назвать несколько текстов, которые удовлетворяют всем этим условиям. Ну, например, у Льва Толстого «крючок всажен в плоть читателя» (пользуясь его собственным сравнением) с первой фразы «Анны Карениной» [1873–1877]: «Все счастливые семьи счастливы одинаково. Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». [«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».] Господи, какое счастье (думаем мы), не только наша семья несчастлива, но это ещё и делает нас уникальными, потому что каждая несчастливая семья [нрзб.] как скучно это счастье, и как оригинальны в своём несчастье мы, да? Равным образом… А о гипнотизирующей первой фразе мы поговорим ещё много раз. Но разумеется, первая фраза должна сразу намекать читателю о том, о чём пойдёт речь. Это интересно лично ему, это касается лично его. Может быть, именно поэтому правильно пишет Гессе [Hermann Hesse] в названии… в начале «Степного волка» [«Der Steppenwolf», 1927] — «Это только для сумасшедших». Ура-ура, это мне! Или Марк Данилевский [Mark Z. Danielewski] в начале романа «Дом листьев» [«House of Leaves», 2000] — «Это точно не для тебя». Ну, значит, для меня (с облегчением думает читатель).
В общем, если у вас есть какие-то вопросы, на этом мы первый урок закончим. Но по крайней мере нам будет ясно, о чём надо писать. Вопросы есть какие-то или мы их прибережём? Прибережём. Это был урок №1. Увидимся.
И вот наш первый урок мы посвятим феномену интересного. Феномен интересного это вещь, которая имеет отношение, конечно, не только к рассказу, хотя рассказ обязан, обречён быть интересным, и об этом мы поговорим потом. Но специфики жанра мы коснёмся на следующих занятиях. А сегодня мы поговорим о том, что интересно вообще, как быть интересным. Вот как ни странно, этой проблеме посвящено, до обидного мало текстов. Но, видимо, потому что это кажется такой очевидной вроде бы вещью. Ну, например. Григорий Перельман прославился тем, что объяснил почему бублик не является шаром. Ну, ведь это и так понятно, скажете вы. А, оказывается, нет, не понятно, оказывается, это нуждается в обосновании. Мало постулировать очевидную вещь, надо привести разумное доказательство. Ну так и здесь. Вот что такое красивое, что такое прекрасное — этому посвящены тома эстетических работ. Гегель ломал голову [Georg Wilhelm Friedrich Hegel], Лессинг [Gotthold Ephraim Lessing] занимался этой проблемой, [Николай] Чернышевский концептуализировал неутомимо. А вот что такое интересное — об этом написаны, ну, две-три сколько-нибудь серьёзные работы: «Феномен интересного» [«Интересное», 2004] Михаила Эпштейна, «Феномен интересного» [????] Елены Иваницкой, ну, и несколько, может быть, менее значительных американских работ на эту тему. Вот что интересно? Вся мировая эстетика умудрилась сформулировать всего пять вещей, которые в принципе вызывают у человека интерес. Самая простая и самая обидная: человеку интересно всё, что касается его самого. Как мы знаем, человек о многом говорит с удовольствием, но только о себе со жгучим наслаждением, с интересом. Так вот в чём проблема — текст должен в идеале касаться вас. Как это сделать, как обеспечить читателю такую идентификацию — над этим, собственно, мировая литература бьётся очень давно. Ну, самый простой вариант это когда предсказывает вам ваше будущее. Это гороскоп, который интересен всегда. Ну, классическое описание такого текста это «Сто лет одиночества» [Gabriel García Márquez «Cien años de soledad», 1967]. Помните, почему Хосе Аркадио Буэндиа (насколько я помню; я их путаю всех) с таким интересом читает пергаменты Мельки́адеса? Потому что в пергаментах Мельки́адеса описано будущее Макондо. И он расшифровывает эти пергаменты, и когда заканчивает расшифровывать, поднимается страшный ветер и сносит город с лица земли, т.е. литература синхронизирована с жизнью. Так вот и здесь, понимаете, когда вы читаете про себя, ваша жизнь синхронизирована с процессом повествования. Как это сделать, как этого добиться — это очень сложно. Пока вот из всех известных мне литераторов это удалось добиться только мне в романе «Квартал» [2013], который сделал читателя главным героем. Там написано, что вы должны делать, вы являетесь героем книги. Для того, чтобы вы как-то ощутили личную идентификацию с героем, герой должен быть на вас похож. Поскольку одновременно нельзя быть похожим на всякого читателя, он должен быть одержим теми же проблемами, которыми одержимы вы. Это прежде всего страх будущего или желание понять это будущее, страх другого, страх, который чаще всего соединён с желанием проникнуть в этого другого (речь идёт о сексе), и страх смерти, потому что опять-таки с любопытством что будет за гробом. Если текст касается этих трёх тем, т.е. будущее, секс или смерть, ему в общем гарантирована интересность, какая-никакая интрига здесь уже есть.
Вторая вещь, которая сопряжена с феноменом интересного,— это описание того, что приятно. Долгое время я пытался выяснить, что, собственно, делает текст приятным для чтения, и обнаружил только одну, ужаснувшую меня самого, закономерность. Почему ужаснувшую вы сейчас поймёте. С наслаждение читается то, что с наслаждением пишется. Но с наслаждением пишет только графоман. Есть гениальная формула Бориса Стругацкого: «Профессионал от графомана отличается тем, что профессионал не получает удовольствие». Для профессионала это работа, а для графомана — наслаждение. Ну, вы все, вероятно, читаете огромное количество «фейсбуков». Когда говорят, что современный читатель не читает, это очень глупо. Он читает страшное количество текстов. Другое дело, что это «Twitter» и «Facebook». И вот когда вы читаете в «Facebook»'е описание дня, проведённого на курорте глупой самовлюблённой девушкой, или описание охоты, которую осуществляет такой же глупый самовлюблённый мачо, безумно гордящийся употреблением терминов, или записки домохозяйки, которая описывает приготовление ею чего-нибудь особенно «увкуснюсенького» (как говорил Набоков), ну, мы испытываем наслаждение. Другое дело, что это наслаждение примерно такого же рода, с которым выдавливается прыщ, или давится особенно кровососущее насекомое. Т.е. мы не наслаждаемся эстетически. Эстетически перед нами лажа. Но мы наслаждаемся по-человечески, потому что герой, который это писал, он был в восторге, в самоупоении, и это каким-то образом транслируется нам. Всё, что с удовольствием описывается — еда, опять же эротика, какие-то высокие достижения личные, — оно передаётся это удовольствие, это читается, это становится интересным. Это, конечно, знаете, из таких shameful pleasures, это sinful pleasure. Оно такое немножко грешное, постыдное удовольствие. Но это удовольствие, ничего не поделаешь. И кстати говоря, по этой же причине так безумно популярны «50 оттенков серого» [E.L.James «Fifty Shades of Grey», 2011]. Ну, признайтесь, ну, вы читали «50 оттенков серого», ну, вы хотя бы открывали «50 оттенков серого», признайтесь, вы испытывали удовольствие. Почему? Потому что пишет очень глупый автор. А чужой идиотизм всегда приятен. Мы такие умные на его фоне. Потому что она испытывала наслаждение, потому что речь шла о приятных вещах в конце концов. Да, безусловно. И кулинарную книгу, поваренную книгу вы тоже хоть раз читали, и всегда с удовольствием. Потому что ну приятно же описывать бульон, не говоря уже о пироге. Секс довольно труден в описании, потому что секс вообще довольно трудный процесс. Он в чём-то сродни производственному, надо учитывать много обстоятельств. Надо самому быть на высоте. Ну, это не дилетантское занятие. Иначе размножаться было бы слишком легко и люди уже давно заселили бы Землю. Но тем не менее, секс — это вещь, которая вызывает приятную идентификацию, причём, особенно приятную, когда человек описывает как не получилось. Потому что читать записки секс-гиганта всем стыдно, а вот читать, как например, Эдуард Лимонов признаётся, что у него не всегда получается. Приятно! И мы понимаем, что и в общем не боги горшки обжигают.
Третья вещь, которая является всегда безусловно интересной, — динамическое повествование. По определению Юрия Тынянова, литература — это динамическая речевая конструкция. Ничего не поделаешь. В тексте должна наличествовать динамика. Я должен вам признаться с тоской, что я, начиная читать большинство современных повествований, испытываю скуловоротную скуку с первой страницы, и до последней это ощущение почти никуда не девается. Герой с массой многословных ненужных отступлений описывает ненужные мне вещи. Я понимаю, что этот текст написан, скорее всего, без удовольствия и главное не для себя, не для решения собственных проблем. Почему? Потому что редактор потребовал, потому что денег захотелось, потому что надо что-то написать — все уже написали, у всех уже есть эта визитная карточка, а у меня ещё нет, ну, все пишут — что такое?! И вот он пинками загоняет себя за стол, начинает писать, как Иван Иванович вышел из дому… Господи, ну, это катастрофа. Зачем? Ведь есть такое множество нарративных техник, о которых мы сейчас с вами будем говорить. А человек всё время пишет в манере «у меня одна струна — Казахстан моя страна». (Разумеется, ничего оскорбительного для Казахстана в этом не существует. Они сейчас очень обидчивые стали.) Вот в этом, понимаете, и заключена серьёзная проблема. Человек пишет без движения и между первой фразой и последней не пролегает бездна. Есть один безошибочный способ выбрать книгу в книжном магазине. Обычно все мы — люди не богатые — задумываемся потратить ли ещё немного денег, а в сети есть далеко не всё. Поэтому… Да и вообще просто тратить ли свою жизнь на чтение этой книжки. Очень простой ответ: читаем первую и последнюю фразу. Если между этими полюсами существует некоторая дуга, напряжение, магнитное поле, читайте. Книга, которая начинается с одного и заканчивается чем-то совершенно другим… это да, безусловно. А книга, которая начинается фразой «Смеркалось…» и заканчивается «Стал накрапывать дождь», к сожалению, почти наверняка не оставит вас новым, другим. Она… Хотя «Стал накрапывать дождь» это замечательная последняя фраза, она из [Антона] Чехова. Но какая там первая в повести «Дуэль»? Она совсем другая. [«Было восемь часов утра — время, когда офицеры, чиновники и приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в море и потом шли в павильон пить кофе или чай».] Т.е. если вы чувствуете поле, пролегающее между ними, значит, динамика нелегко… налицо. Человека интересует всегда быстрая смена событий, стремительная смена настроений, как правило, переход из одного статуса в другой (ну, потому что это цель жизни). Так что, если в тексте нет событий и их стремительных переходов, этот текст, скорее всего, не вызовет интереса.
Четвёртая часть — чисто прагматическая, тоже совершенно очевидная — человека привлекает тайна. Тайна привлекает его потому, что жизнь… Ну вот сейчас я очень сложную вещь скажу. Жизнь, она сама по себе развивается в жанре тайны. Потому что мир, который мы видим, он больше, шире прагматики. Мимикрия бабочки, например, красивее и сложнее чем нужно для выживания. Человеку дано больше, чем нужно для простого успешного функционирования. Любовь обставлена таким количеством сложностей, что явно не сводится к размножению. Мы всё время видим в мире какой-то зазор между прагматикой и чем-то ещё. Вся идея Бога держится на том, что мир не до конца объясним рационально. Если бы мы знали, что мы сделаем в следующую секунду, жизнь не была бы интересной. Но это тоже тайна. Вот замечательная формула Воннегута [Kurt Vonnegut]: «Сам создатель вселенной не знал, что скажет человек в следующую минуту». И человек, там развлекая Бога, всё время говорит какие-то непредсказуемые глупости. Но это очень интересно. Вот именно таинственность мира обеспечивает чтению… (ну, если это хороший текст) обеспечивает ему неотрывность читательского внимания. Поэтому человек так любит всё необъяснимое. Ну вот, например, единственный текст, который я прочёл за последнее время с неотрывным вниманием, это энциклопедическая статья о «человеке из Сомертона» [Tamam Shud case, 1948]. «Человек из Сомертона» это одна из самых главных, самых привлекательных, самых страшных загадок XX-го века. Я не буду вам ничего о нём рассказывать. Я запущу вам этого ежа под череп, и вы с ним останетесь. Но вечером вы прочтёте про «человека из Сомертона», или про женщину из Исдален [Isdalskvinnen, 1970]. «Женщина из Исдален» — вот скажешь, и уже все выпучивают глаза от страха, потому что это действительно страшно. А, понимаете, я почему с лёгкостью обмениваюсь этой информацией, потому что мой следующий роман, который, наверное, будет моей главной книгой и сложит к моим ногам все деньги мира, он как раз о «человеке из Сомертона». Ну, понимаете, ведь не бывает так, чтобы умер на пляже человек в 49-м [48] году, лежал в костюме с билетом в кармане, со срезанными бирками на одежде… Умер ещё очень странно там, странные телодвижения перед этим делал. И о нём… В Австралии в людном месте. И о нём ничего не было бы известно. И двухлетние розыски ничего бы не дали. Но все, кто приближался к этому делу, погибали таинственным образом. А потом, когда уж как следует обследовали его одежду, в одном из карманов нашли бумажку с надписью «Тамам шуд», и это дело получило название «Дело Тамам Шуд». А потом, когда выяснили, что такое Тамам Шуд, да ещё из какой книги это взято, тут появился совершенно новый поворот у этой истории. А уж когда 30 лет спустя заметили, что форма ушей этого человека такая, какая встречается только у 3% [1-2%] населения [представителей европеоидной расы], и из этого сделали далеко идущие выводы, о, ребята, какими шлейфами, какими павлиньими хвостами обросла эта история. До сих пор не знаем мы, кто такой «человек из Сомертона», хотя 40 лет спустя одна женщина в архиве своих родителей нашла его фотографию и его удостоверение. Беда в том, что оказалось, что моряка с такими данными никогда не существовало. Так что кому выписано это удостоверение тоже непонятно. Как сказал [Максим] Горький в моём любимом рассказе «О тараканах» [1926]: «Ведь не может же такого быть, чтобы посреди русского леса лицом в лужу лежал мёртвый человек и о нём ничего нельзя было бы рассказать». [«Но все существует лишь для того, чтоб о нем было рассказано. И совершенно недопустимо, чтоб какой-то человек валялся мёртвым ночью, у камня, на берегу лужи, и чтоб поэтому нельзя было ничего рассказать.»] Можно. Ребята, можно. Есть среди нас люди, которые проходят по жизни, не оставив следа, люди из ниоткуда. Оказывается, ореол тайны — это единственное, что по-настоящему влечёт читателя. Я вам перечислю несколько таких тайн, о которых вы, может быть, и не слышали никогда, потому что вы живёте, слава богу, в рациональном, познаваемом мире. Но нас страшно влечёт, влечёт как тайный нарыв, влечёт как, может быть, тайная страсть, эта удивительная аура, которая, собственно, и показывает нам, что помимо нашей жизни есть другая. Тайна «перевала Дятлова» [1959] — одна из главных советских тайн XX-го века. Тайна манускрипта Войнича, до сих пор никем неразгаданная. Тайна свинцовых очков [O Caso das Máscaras de Chumbo, 1966], одна из самых страшных аргентинских историй. Два механика пошли на склон холма за каким-то странным экспериментом, приняли странные таблетки самодельные, надели свинцовые очки. А через два дня их там нашли, и у них была при себе странная записка, где им приказывали так поступить. До сих пор эта тайна не раскрыта. И масса таких историй. Кстати говоря, их позы на склоне холма были совершенно идентичны позе «человека из Сомертона». Но это уже моё собственное расследование. Короче, то, что не рационально, не разгадуемо, то, что влечёт к себе как вечная тайна, это одна из главных пружин расследования. Детектив именно поэтому и пользуется такой славой… (но о схемах детектив мы поговорим чуть ниже) Но как раз детектив-то это довольно просто. А вы пойдите напишите детектив без разгадки, где только читателю предполагалось бы самому решить. Кстати, жизнь пишет такие истории лучше всего. Возьмём тайну Горгоновой. «Дело Горгоновой» [«Sprawa Gorgonowej», 1977] — фильм Януша Маевского [Janusz Majewski], ну, это вероятно лучшая польская картина когда-либо снятая. Во всяком случае, когда я посмотрел её в детстве (это [19]79-й год), я её запомнил по кадру, по кадру. И должен вам сказать, что две недели я не спал, так это было страшно. И действительно страшно. Особенно страшно потому, что это подлинная история. До сих пор никто не знает — была Горгонова виновата или нет. Тем более, что из ран, которые были обнаружены на трупе её падчерицы, три могли быть нанесены вот предполагаемым орудием убийства, а четвёртая не могла, мы не знаем откуда она. Почитайте, занятная история. Т.е. всё, что на самом деле непознаваемо, как-то напоминает нам общую тайну жизни, общую неразгаданность её, божественный замысел.
Ну и пятая вещь, которая всегда была и будет интересна. Это постыдное, скрываемое, интимное, это личные грехи, это то, что человек стесняется. И он про это с наслаждением читает, в порядке самооправдания читает для того, чтобы ему себя не считать патологией. Как сказал доктор Спок [Benjamin Spock], человек очень неглупый: «Подросток боится двух вещей. Первая: неужели я такой как все. И вторая: неужели я не такой как все». Вот то, что говорит нам — оказывается, наш случай не патология, а норма — это мы читаем всегда с наслаждением. Описание болезни, перверсии, извращённые страсти, мании. Например, значит, клаустрофобии или агорафобии — боязни закрытых или открытых пространств. Страх перед пауками, змеями, числом 13. Всё это человека интересует безумно. Потому что его собственная жизнь является для него такой же загадкой. Но мы всё время нуждаемся, чтобы нам внушали: да, мы живём правильно. Я мог бы назвать несколько текстов, которые удовлетворяют всем этим условиям. Ну, например, у Льва Толстого «крючок всажен в плоть читателя» (пользуясь его собственным сравнением) с первой фразы «Анны Карениной» [1873–1877]: «Все счастливые семьи счастливы одинаково. Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». [«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».] Господи, какое счастье (думаем мы), не только наша семья несчастлива, но это ещё и делает нас уникальными, потому что каждая несчастливая семья [нрзб.] как скучно это счастье, и как оригинальны в своём несчастье мы, да? Равным образом… А о гипнотизирующей первой фразе мы поговорим ещё много раз. Но разумеется, первая фраза должна сразу намекать читателю о том, о чём пойдёт речь. Это интересно лично ему, это касается лично его. Может быть, именно поэтому правильно пишет Гессе [Hermann Hesse] в названии… в начале «Степного волка» [«Der Steppenwolf», 1927] — «Это только для сумасшедших». Ура-ура, это мне! Или Марк Данилевский [Mark Z. Danielewski] в начале романа «Дом листьев» [«House of Leaves», 2000] — «Это точно не для тебя». Ну, значит, для меня (с облегчением думает читатель).
В общем, если у вас есть какие-то вопросы, на этом мы первый урок закончим. Но по крайней мере нам будет ясно, о чём надо писать. Вопросы есть какие-то или мы их прибережём? Прибережём. Это был урок №1. Увидимся.
перейти ко второму уроку