Natalya Rapoport («Facebook», 14.03.2021):
«Это только чума» — Немного истории
В 1987-м году, по рекомендации Юлия Даниэля, я доверчиво вступила «в творческий контакт» с Людмилой Улицкой. Кончилось это тогда очень грустно, а некоторое время назад меня неожиданно пребольно ударили те же самые грабли.
Речи идёт о сценарии, связанном со вспышкой лёгочной чумы в Москве в морозном декабре 1939-го года. Я прочитала об этих событиях в папиной рукописи. Папа был патологоанатом с мировой известностью. По заданию Наркомздрава он вскрывал умершего в Новоекатерининской больнице от чумы доктора Симона Горелика: необходимо было подтвердить или опровергнуть страшный диагноз. Диагноз, к сожалению, подтвердился, но вспышка чумы не стала эпидемией, а может быть и пандемией, благодаря героизму и высочайшему профессиональному мастерству врачей, в особенности доктора Горелика, погибшего в этой схватке.
В Москву чума приехала с профессором Берлиным, заведующим лабораторией противочумной вакцины в Саратовском институте «Микроб». Это было лабораторное заражение. Берлин был вызван в Москву с докладом на заседание Коллегии Наркомздрава и остановился в гостинице «Националь». Уже больной, но ещё не подозревая об этом, он общался с коллегами, с персоналом гостиницы, с врачами. Так его трагическая судьба оказалась переплетенной с судьбами десятков знакомых и незнакомых ему людей. После доклада Берлину стало очень плохо и его отвезли назад в гостиницу. Вызванный к нему участковый доктор Россельс поставил диагноз крупозная пневмония и направил больного в Новоекатерининскую больницу. Там его принял дежурный врач Симон Горелик и поставил правильный диагноз, приговорив тем самым к смерти и больного, и себя...
Чтобы предотвратить эпидемию, необходимо было выявить и изолировать в карантин всех, кто контактировал с доктором Берлиным в последние сутки его жизни. Их выявлением и изоляцией занимался НКВД и, возможно, это был единственный случай в истории, когда эта организация занималась спасением, а не истреблением человеческих жизней. Чтобы избежать паники в городе и стране, слово «чума» не произносили, и изоляции в карантин были замаскированы под «банальные» аресты, которые в 1939-м году никого удивить не могли... Ночью в Новоекатерининскую больницу привезли старого доктора Россельса; как и в остальных случаях, его изоляция в карантин была замаскирована под арест. Дома он оставил старушку-жену в полном отчаянии. Россельс упросил коменданта больницы доктора Лукомского разрешить ему позвонить жене. Звенящим от радости голосом он кричал ей буквально следующее: «Дорогая! Это я! Я звоню из Новоекатерининской больницы. Подозревают, что я мог заразиться чумой от пациента. Это не то страшное, о чём мы с тобой думали! Это только чума!».
История, которую я прочитала в папиной рукописи, захватила меня на много лет. Она потрясла меня не только совершенно фантасмагорическим фактическим материалом, но и исключительной кинематографичностью. Я придумала сценарий, который условно называла «Это только чума» или «Пустяки, дорогая»: пять семей, в которых главу семьи «арестовывают» в карантин, и через десять дней ни один из них не возвращается в ситуацию, которую оставил дома до «ареста».
Я жила со своими героями, сочиняла им внешность, возраст и судьбы. Когда началась Перестройка, я стала думать о сценарии всерьёз. Расспросила дополнительно папу о деталях, встретилась с дочерью доктора Берлина Генриэттой Абрамовной, тоже доктором, прочитала по её рекомендации книгу А.Шарова о чумологах, побывала в Новоекатерининской больнице, где ещё работали люди, помнившие эту историю. На этой основе написала несколько вариантов заявки на сценарий и небольшую повесть (варианты заявки и фрагменты повести у меня сохранились). Но столкнулась с проблемой: я хотела написать сценарий, но соответствующего опыта у меня не было, и получилась повесть. Я пожаловалась моему другу Юлию Даниэлю, и по его совету предложила сотрудничество Людмиле Улицкой, посещавшей семинар сценаристов. «Она учёный-генетик, — сказал Юлий, — но не хочет работать по специальности, а хочет в литературу. Она сейчас свободна и думаю, она этим заинтересуется. Для неё это тоже будет полезный опыт. Попробуйте работать вместе».
Так я начала работать с Людмилой Улицкой. После своей работы в Институте химической физики я мчалась к ней на Аэропортовскую. Это было интересно, мы обсуждали сцену за сценой (они были у меня в целом разработаны), сочиняли диалоги; Люся записывала.
А потом меня неожиданно отпустили на два месяца в научную командировку в Венгрию — мою первую заграничную командировку. И я на два месяца прервала работу над сценарием. А когда вернулась домой, оказалось, что сценарий уже в работе с режиссёром Андреем Разумовским, но в авторах сценария нет моей фамилии. Это был мой первый в жизни сердечный приступ и первое предательство человека, которого я числила в друзьях. Улицкая предложила мне две тысячи рублей «отступного» — довольно большие деньги по тем временам — чтобы «выкупить» сценарий. Я сочла это оскорбительным не только для меня, но и для папы.
Я написала письмо Элему Климову — он был в те годы Председателем Союза кинематографистов — и режиссёру Андрею Разумовскому. Сценарий сняли с производства, и на этом история тогда закончилась.
А недавно Улицкая опубликовала этот сценарий — опять без моей фамилии как соавтора — на аудиодиске и в своей книге, в издательстве Елены Шубиной. В обеих публикациях ошибочно указана начальная дата создания сценария — 1978-й год. На самом деле я познакомилась с Улицкой, поделилась с ней своей повестью и сотрудничала с ней в 1987-м году. Она кстати в своих многочисленных интервью не отрицает, что «узнала эту историю от дочери патологоанатома, принимавшего участие в тех событиях», но вся остальная история создания сценария в её изложении — сплошной вымысел. Истинная история изложена выше.
Наталья Рапопорт («Facebook», 15.03.2021):
Хочу ответить некоторым комментаторам, осуждающим меня за то, что опубликовала свой текст об истории написания сценария Чума в Фэйсбуке. Дело в том, что у меня нет другой платформы. Я посылала этот текст в качестве комментария к интервью, которые Улицкая давала направо и налево после выхода сценария в свет. Например, писала в Гардиан. Мои комментарии, конечно, не публиковали, потому что Улицкая для них — корова не только священная, но и дойная. У меня оставалась только одна платформа — Фэйсбук.
«Это только чума» — Немного истории
В 1987-м году, по рекомендации Юлия Даниэля, я доверчиво вступила «в творческий контакт» с Людмилой Улицкой. Кончилось это тогда очень грустно, а некоторое время назад меня неожиданно пребольно ударили те же самые грабли.
Речи идёт о сценарии, связанном со вспышкой лёгочной чумы в Москве в морозном декабре 1939-го года. Я прочитала об этих событиях в папиной рукописи. Папа был патологоанатом с мировой известностью. По заданию Наркомздрава он вскрывал умершего в Новоекатерининской больнице от чумы доктора Симона Горелика: необходимо было подтвердить или опровергнуть страшный диагноз. Диагноз, к сожалению, подтвердился, но вспышка чумы не стала эпидемией, а может быть и пандемией, благодаря героизму и высочайшему профессиональному мастерству врачей, в особенности доктора Горелика, погибшего в этой схватке.
В Москву чума приехала с профессором Берлиным, заведующим лабораторией противочумной вакцины в Саратовском институте «Микроб». Это было лабораторное заражение. Берлин был вызван в Москву с докладом на заседание Коллегии Наркомздрава и остановился в гостинице «Националь». Уже больной, но ещё не подозревая об этом, он общался с коллегами, с персоналом гостиницы, с врачами. Так его трагическая судьба оказалась переплетенной с судьбами десятков знакомых и незнакомых ему людей. После доклада Берлину стало очень плохо и его отвезли назад в гостиницу. Вызванный к нему участковый доктор Россельс поставил диагноз крупозная пневмония и направил больного в Новоекатерининскую больницу. Там его принял дежурный врач Симон Горелик и поставил правильный диагноз, приговорив тем самым к смерти и больного, и себя...
Чтобы предотвратить эпидемию, необходимо было выявить и изолировать в карантин всех, кто контактировал с доктором Берлиным в последние сутки его жизни. Их выявлением и изоляцией занимался НКВД и, возможно, это был единственный случай в истории, когда эта организация занималась спасением, а не истреблением человеческих жизней. Чтобы избежать паники в городе и стране, слово «чума» не произносили, и изоляции в карантин были замаскированы под «банальные» аресты, которые в 1939-м году никого удивить не могли... Ночью в Новоекатерининскую больницу привезли старого доктора Россельса; как и в остальных случаях, его изоляция в карантин была замаскирована под арест. Дома он оставил старушку-жену в полном отчаянии. Россельс упросил коменданта больницы доктора Лукомского разрешить ему позвонить жене. Звенящим от радости голосом он кричал ей буквально следующее: «Дорогая! Это я! Я звоню из Новоекатерининской больницы. Подозревают, что я мог заразиться чумой от пациента. Это не то страшное, о чём мы с тобой думали! Это только чума!».
История, которую я прочитала в папиной рукописи, захватила меня на много лет. Она потрясла меня не только совершенно фантасмагорическим фактическим материалом, но и исключительной кинематографичностью. Я придумала сценарий, который условно называла «Это только чума» или «Пустяки, дорогая»: пять семей, в которых главу семьи «арестовывают» в карантин, и через десять дней ни один из них не возвращается в ситуацию, которую оставил дома до «ареста».
Я жила со своими героями, сочиняла им внешность, возраст и судьбы. Когда началась Перестройка, я стала думать о сценарии всерьёз. Расспросила дополнительно папу о деталях, встретилась с дочерью доктора Берлина Генриэттой Абрамовной, тоже доктором, прочитала по её рекомендации книгу А.Шарова о чумологах, побывала в Новоекатерининской больнице, где ещё работали люди, помнившие эту историю. На этой основе написала несколько вариантов заявки на сценарий и небольшую повесть (варианты заявки и фрагменты повести у меня сохранились). Но столкнулась с проблемой: я хотела написать сценарий, но соответствующего опыта у меня не было, и получилась повесть. Я пожаловалась моему другу Юлию Даниэлю, и по его совету предложила сотрудничество Людмиле Улицкой, посещавшей семинар сценаристов. «Она учёный-генетик, — сказал Юлий, — но не хочет работать по специальности, а хочет в литературу. Она сейчас свободна и думаю, она этим заинтересуется. Для неё это тоже будет полезный опыт. Попробуйте работать вместе».
Так я начала работать с Людмилой Улицкой. После своей работы в Институте химической физики я мчалась к ней на Аэропортовскую. Это было интересно, мы обсуждали сцену за сценой (они были у меня в целом разработаны), сочиняли диалоги; Люся записывала.
А потом меня неожиданно отпустили на два месяца в научную командировку в Венгрию — мою первую заграничную командировку. И я на два месяца прервала работу над сценарием. А когда вернулась домой, оказалось, что сценарий уже в работе с режиссёром Андреем Разумовским, но в авторах сценария нет моей фамилии. Это был мой первый в жизни сердечный приступ и первое предательство человека, которого я числила в друзьях. Улицкая предложила мне две тысячи рублей «отступного» — довольно большие деньги по тем временам — чтобы «выкупить» сценарий. Я сочла это оскорбительным не только для меня, но и для папы.
Я написала письмо Элему Климову — он был в те годы Председателем Союза кинематографистов — и режиссёру Андрею Разумовскому. Сценарий сняли с производства, и на этом история тогда закончилась.
А недавно Улицкая опубликовала этот сценарий — опять без моей фамилии как соавтора — на аудиодиске и в своей книге, в издательстве Елены Шубиной. В обеих публикациях ошибочно указана начальная дата создания сценария — 1978-й год. На самом деле я познакомилась с Улицкой, поделилась с ней своей повестью и сотрудничала с ней в 1987-м году. Она кстати в своих многочисленных интервью не отрицает, что «узнала эту историю от дочери патологоанатома, принимавшего участие в тех событиях», но вся остальная история создания сценария в её изложении — сплошной вымысел. Истинная история изложена выше.
Наталья Рапопорт («Facebook», 15.03.2021):
Хочу ответить некоторым комментаторам, осуждающим меня за то, что опубликовала свой текст об истории написания сценария Чума в Фэйсбуке. Дело в том, что у меня нет другой платформы. Я посылала этот текст в качестве комментария к интервью, которые Улицкая давала направо и налево после выхода сценария в свет. Например, писала в Гардиан. Мои комментарии, конечно, не публиковали, потому что Улицкая для них — корова не только священная, но и дойная. У меня оставалась только одна платформа — Фэйсбук.
рубрика «Культурный фронт»Казус Улицкой, или Пятая проза
Самарский историк Григорий Циденков, не читая романа Гузели Яхиной «Эшелон на Самарканд», обвинил её в неоговорённом использовании сюжетов из его блога. Проживающая в Солт-Лейк-Сити Наталья Рапопорт (университет Юты) обвинила Людмилу Улицкую в присвоении её замысла и сюжета при написании сценария «Чума», опубликованного в прошлом году в составе книги «Бумажный театр».
Оба скандала породили обширную фейсбучную полемику и несколько публикаций в бумажной прессе. Случай Яхиной уже подробно разобран в «Новой газете», где она привела список своих источников. Обвинения Рапопорт в адрес Улицкой несколько подозрительны по тону:
Улицкая никогда не провозглашала себя совестью нации, поскольку совесть у каждого своя. Она признает, что Наталья Рапопорт рассказала ей историю о вспышке лёгочной чумы в Москве, но «застольные разговоры авторским правом не защищаются», замечает она вполне справедливо. По её словам, Наталья Рапопорт предложила ей совместную работу над сценарием, но, прочитав её наброски, Улицкая сочла их литературное качество недостаточным и от совместного сочинительства отказалась. Впоследствии она написала киноповесть сама, от первого до последнего слова, и тридцать лет эта вещь лежала у неё в столе. Опубликовала её Улицкая только в связи с пандемией. Как подтвердил редактор киностудии «Фора-Фильм», сценарий никогда в работу не запускался, хотя переговоры о его экранизации велись. Наталья Рапопорт утверждает также, что Улицкая предлагала ей отступные, то есть откупалась двумя тысячами рублей. Улицкая это отрицает наотрез — и в самом деле, по советским меркам две тысячи рублей — большие деньги; Улицкая, которая заведовала литчастью еврейского театра, потом ушла на вольные хлеба и растила двоих детей, такой суммой распоряжаться не могла. Оба несостоявшихся соавтора датируют происходящее по-разному: при публикации Улицкая называла 1978 год, Рапопорт говорит о 1987-м, в ответе на моё письмо Улицкая уточняет, что познакомилась с Рапопорт после 1982 года. С обеих сторон несутся клятвы друзей, которые знают Улицкую — как человека безупречной щедрости, а Рапопорт — как учёного безукоризненной честности. Со своей стороны замечу, что, не будучи знаком с Натальей Рапопорт, Улицкую знаю много лет и часто был свидетелем её абсолютного бескорыстия.
Эти полемики приобрели, как и следовало ожидать, характер не литературный, а политический. Яхину регулярно обвиняют в очернительстве советской истории, Улицкую — в либерализме и правозащите, что само по себе ничуть не постыдно. Появляются и откровенные доносы — например, на портале Life.ru.
Стилистика чрезвычайно узнаваемая, аргументация — тоже. Сердце кровью обливается, как подумаешь, до чего тяжело в России сторонникам Путина: всяк-то пнуть норовит. Если рассматривать эти казусы вне политических спекуляций и хайпожорствующих скандалистов, они весьма любопытны. Должен ли писатель приводить список источников, когда публикует художественное произведение? Имеет ли он право пользоваться трудами историков, не ссылаясь на них? (Примеры Льва Толстого или Солженицына как будто подтверждают это право.) Имеет ли право писатель воспользоваться чужим устным рассказом? Обязан ли он оговаривать источник? (Вполне допускаю, что да.) Все эти скандалы сопровождают всякого успешного литератора — именно потому, что «у победы много отцов, а поражение всегда сирота». Достаточно напомнить тяжбу Гончарова с Тургеневым и очерк «Необыкновенная история» — якобы Тургенев украл замысел «Обрыва» и написал «Дворянское гнездо», выслушав устный рассказ более медлительного коллеги. Мне представляется, что решать спор писателя с историком или с другим писателем следовало бы в третейском суде профессионалов или в обычном гражданском суде, где можно дотошно установить процент заимствований и степень участия каждого автора. Впрочем, можно и до суда не доводить: для меня, например, загадка, почему Григорий Циденков не ознакомился сначала с романом Яхиной и не обратился лично к ней, а Наталья Рапопорт написала пост, не связавшись с Улицкой и не высказав ей свои претензии. И вот тут возникает любопытный поворот всей истории.
Вспоминается мне рассказ Юлия Дунского и Валерия Фрида «Лучший из них», написанный сразу после сталинских лагерей, в ссылке:
В тюрьме, когда, по выражению авторов, нехера делать, но жранья пока от пуза, — самое милое дело выяснить, кто законник, а кто не законник. Это занятие для жуков, но не для свободных людей. И именно таким гнилым базаром, тысяча извинений, заняты сегодня все в интеллектуальной России, да и за её пределами: общего созидательного дела нет, и потому идёт беспрерывное выяснение отношений и пересмотр репутаций, «чтобы кого-нибудь землянуть». Так всегда бывает, когда дом родной становится кичманом.
А второе соображение — напоминание о самом громком плагиатном скандале в истории русской литературы. О нём написана «Четвертая проза» Осипа Мандельштама. Тогда Мандельштама затравили и предопределили этим всю его дальнейшую судьбу. Надо сказать, некоторая его вина в происходящем действительно была: он выступил литературным обработчиком «Легенды об Уленшпигеле» де Костера в переводе Аркадия Горнфельда, несчастного калеки, неплохого, кстати, критика, а переводчика просто блестящего. Имя Горнфельда в книге указано не было — по вине издательства, Мандельштам просто не проследил. И вот его, вдобавок упрекавшего прочих переводчиков в халтуре, стали травить всем писательским союзом, и уж конечно скандал с Горнфельдом был здесь только предлогом.
Но «Четвертая проза» Мандельштама осталась самым точным текстом об эпохе, несмываемым клеймом на ней:
Мы во всём этом живём, и скандалы, подобные нынешним склокам вокруг Яхиной и Улицкой, не могли не возникнуть. Сейчас любой, кто произносит внятное слово, становится кандидатом в герои такого скандала. Прессы у нас уже фактически нет — теперь дошло до литературы. Кому всё это нужно? Но и на эту тему уже сказал Мандельштам:
Очень грустно, что повторяется решительно всё — и что у нас на дворе, судя по приметам, всё ещё 1928 год.
P.S.
17 марта Людмила Улицкая предложила, на мой взгляд, оптимальное решение в открытом письме к Наталье Рапопорт:
Лично я с удовольствием купил бы такую книгу. А название, по-моему, напрашивается — «Чума на оба ваши дома».
«Улицкая — насквозь лживая конъюнктурщица, манипулятор, отсутствие литературного таланта компенсирующая успешным манипулированием. Ни совести, ни чести — эти удобные черты и качества помогли ей взойти на пьедестал «совести нации»».
Улицкая никогда не провозглашала себя совестью нации, поскольку совесть у каждого своя. Она признает, что Наталья Рапопорт рассказала ей историю о вспышке лёгочной чумы в Москве, но «застольные разговоры авторским правом не защищаются», замечает она вполне справедливо. По её словам, Наталья Рапопорт предложила ей совместную работу над сценарием, но, прочитав её наброски, Улицкая сочла их литературное качество недостаточным и от совместного сочинительства отказалась. Впоследствии она написала киноповесть сама, от первого до последнего слова, и тридцать лет эта вещь лежала у неё в столе. Опубликовала её Улицкая только в связи с пандемией. Как подтвердил редактор киностудии «Фора-Фильм», сценарий никогда в работу не запускался, хотя переговоры о его экранизации велись. Наталья Рапопорт утверждает также, что Улицкая предлагала ей отступные, то есть откупалась двумя тысячами рублей. Улицкая это отрицает наотрез — и в самом деле, по советским меркам две тысячи рублей — большие деньги; Улицкая, которая заведовала литчастью еврейского театра, потом ушла на вольные хлеба и растила двоих детей, такой суммой распоряжаться не могла. Оба несостоявшихся соавтора датируют происходящее по-разному: при публикации Улицкая называла 1978 год, Рапопорт говорит о 1987-м, в ответе на моё письмо Улицкая уточняет, что познакомилась с Рапопорт после 1982 года. С обеих сторон несутся клятвы друзей, которые знают Улицкую — как человека безупречной щедрости, а Рапопорт — как учёного безукоризненной честности. Со своей стороны замечу, что, не будучи знаком с Натальей Рапопорт, Улицкую знаю много лет и часто был свидетелем её абсолютного бескорыстия.
Эти полемики приобрели, как и следовало ожидать, характер не литературный, а политический. Яхину регулярно обвиняют в очернительстве советской истории, Улицкую — в либерализме и правозащите, что само по себе ничуть не постыдно. Появляются и откровенные доносы — например, на портале Life.ru.
«Как-то незаметно глазу в моей родной стране завелась каста неприкасаемых. Если ты против Путина — можно всё: воровать, растлевать… Люди с хорошими лицами всё равно будут на твоей стороне. И только попробуй не спеть с ними хором. Станешь врагом — вне зависимости от таланта и заслуг. Но главный казус в том, что эти самые люди что-то кричат про демократию и правовое государство».
Стилистика чрезвычайно узнаваемая, аргументация — тоже. Сердце кровью обливается, как подумаешь, до чего тяжело в России сторонникам Путина: всяк-то пнуть норовит. Если рассматривать эти казусы вне политических спекуляций и хайпожорствующих скандалистов, они весьма любопытны. Должен ли писатель приводить список источников, когда публикует художественное произведение? Имеет ли он право пользоваться трудами историков, не ссылаясь на них? (Примеры Льва Толстого или Солженицына как будто подтверждают это право.) Имеет ли право писатель воспользоваться чужим устным рассказом? Обязан ли он оговаривать источник? (Вполне допускаю, что да.) Все эти скандалы сопровождают всякого успешного литератора — именно потому, что «у победы много отцов, а поражение всегда сирота». Достаточно напомнить тяжбу Гончарова с Тургеневым и очерк «Необыкновенная история» — якобы Тургенев украл замысел «Обрыва» и написал «Дворянское гнездо», выслушав устный рассказ более медлительного коллеги. Мне представляется, что решать спор писателя с историком или с другим писателем следовало бы в третейском суде профессионалов или в обычном гражданском суде, где можно дотошно установить процент заимствований и степень участия каждого автора. Впрочем, можно и до суда не доводить: для меня, например, загадка, почему Григорий Циденков не ознакомился сначала с романом Яхиной и не обратился лично к ней, а Наталья Рапопорт написала пост, не связавшись с Улицкой и не высказав ей свои претензии. И вот тут возникает любопытный поворот всей истории.
Вспоминается мне рассказ Юлия Дунского и Валерия Фрида «Лучший из них», написанный сразу после сталинских лагерей, в ссылке:
«В сорок пятом году я чалюсь на Вологодской пересылке. В каморе народу … не провернёшь. На верхних рюмах кодло — пятнадцать лбов. Все законники, полнота, некого на … послать. Жранья от пуза, смолы цельный сидор висит на стенке, — подходи, шмоляй. Сам знаешь, кому кичман, кому дом родной. Все мои жуки молодые, нахальные, дерзкие на руку и на язык. Делать им нехера, и от нехера делать они с отбоя до отбоя ведут толковище. Ковыряются в чужих душах и ищут солдатскую причину, чтобы кого-нибудь землянуть. А я это всегда презирал».
В тюрьме, когда, по выражению авторов, нехера делать, но жранья пока от пуза, — самое милое дело выяснить, кто законник, а кто не законник. Это занятие для жуков, но не для свободных людей. И именно таким гнилым базаром, тысяча извинений, заняты сегодня все в интеллектуальной России, да и за её пределами: общего созидательного дела нет, и потому идёт беспрерывное выяснение отношений и пересмотр репутаций, «чтобы кого-нибудь землянуть». Так всегда бывает, когда дом родной становится кичманом.
А второе соображение — напоминание о самом громком плагиатном скандале в истории русской литературы. О нём написана «Четвертая проза» Осипа Мандельштама. Тогда Мандельштама затравили и предопределили этим всю его дальнейшую судьбу. Надо сказать, некоторая его вина в происходящем действительно была: он выступил литературным обработчиком «Легенды об Уленшпигеле» де Костера в переводе Аркадия Горнфельда, несчастного калеки, неплохого, кстати, критика, а переводчика просто блестящего. Имя Горнфельда в книге указано не было — по вине издательства, Мандельштам просто не проследил. И вот его, вдобавок упрекавшего прочих переводчиков в халтуре, стали травить всем писательским союзом, и уж конечно скандал с Горнфельдом был здесь только предлогом.
Но «Четвертая проза» Мандельштама осталась самым точным текстом об эпохе, несмываемым клеймом на ней:
«Животный страх стучит на машинках, животный страх ведёт китайскую правку на листах клозетной бумаги, строчит доносы, бьёт по лежачим, требует казни для пленников».
Мы во всём этом живём, и скандалы, подобные нынешним склокам вокруг Яхиной и Улицкой, не могли не возникнуть. Сейчас любой, кто произносит внятное слово, становится кандидатом в герои такого скандала. Прессы у нас уже фактически нет — теперь дошло до литературы. Кому всё это нужно? Но и на эту тему уже сказал Мандельштам:
«Неужели он (Горнфельд) хотел, чтобы мы стояли на радость мещан, как вцепившиеся друг другу в волосы торгаши? Из случайной безалаберности делать чёрный «литературный скандал» в духе мелкотравчатых «понедельничных» газет доброго старого времени? Дурным порядкам и навыкам нужно свёртывать шею, но это не значит, что писатели должны свёртывать шею друг другу».
Очень грустно, что повторяется решительно всё — и что у нас на дворе, судя по приметам, всё ещё 1928 год.
P.S.
17 марта Людмила Улицкая предложила, на мой взгляд, оптимальное решение в открытом письме к Наталье Рапопорт:
«Меня огорчает, что ты не обратилась ко мне лично, прежде чем выходить на очень сомнительную площадку фейсбука. Вероятно, моё предложение запоздало, но я всё-таки предложила бы тебе приложить усилия, чтобы выйти на более цивилизованный способ общения.
Я предлагаю тебе нестандартный вариант выхода из этой ситуации: давай издадим книгу, где под одной обложкой будут напечатаны две «Чумы» — твоя и моя. Думаю, что конфликт будет разрешён мирным путём. Другой возможный вариант — ты подаёшь на меня в суд, а я готова отвечать в соответствии с законом. Думаю, что смертная казнь даже в худшем случае мне не грозит».
Лично я с удовольствием купил бы такую книгу. А название, по-моему, напрашивается — «Чума на оба ваши дома».