Д.БЫКОВ: НАГИБИН -- ЭТО НОВЫЙ ТУРГЕНЕВ
В день 90-летнего юбилея Юрия Нагибина известный российский писатель Дмитрий Быков рассказал "Голосу России" о своем видении места Нагибина в русской литературе.
звук
- Дмитрий Львович, каково Ваше отношение к Юрию Нагибину? Что его отличало от его современников?
- Нагибин принадлежал к поколению предвоенному, которое почти целиком было «выбито». И, кроме того, значительная часть этого поколения еще перед войной лишилась родителей по понятным причинам. А между тем, я думаю, что это была такая новая аристократия. Во дворах Чистых прудов, действительно, формировалась новая, совершенно небывалая общность. Вне зависимости от того, были это дети элиты или дети дворников, но они жили в этой дворовой среде, которая предполагала очень жесткий аристократический кодекс. Это было такое новое «дворянство». Очень рискованное, кавалергардское, любившее рискованные развлечения. С очень строгим кодексом дружбы, с невероятными требованиями к ней. Это были очень начитанные дети, страшно честолюбивые, зависящие от внешнего успеха. Чрезвычайно заинтересованные политикой, очень политизированные.
И вот из этого удивительного поколения, которое дало и Самойлова, и Слуцкого, и Когана, и Окуджаву - Нагибин. Из этого поколения должны были получиться люди, которые могли, я уверен, переориентировать и спасти советский проект. Но в силу того, что их большей частью убили на войне, а оставшихся запугали, они не стали той элитой, для которой были рождены. Нагибин к этой элите все равно принадлежал, он себе это право выбил. Он сумел стать советским привилегированным писателем в лучшем смысле слова. Никаких властных привилегий у него не было. Но он был материально независим благодаря сценариям. У него была своя усадьба в Пахре, лучшие женщины и абсолютно вызывающий стиль поведения. Разумеется, и проза его была такая очень отдельная - точная, пластичная, высокопарная, очень «дворянская». Наверное, он был единственный «дворянин» в русской прозе 70-80-х годов. И плюс, конечно, замечательная сентиментальность, любовь к матери, все эти прекрасные дворянские добродетели. Все это делает его таким немножко новым Тургеневым.
Я думаю, что главной своей прозы он не написал по разным обстоятельствам. И только под старость разрешил себе проговориться. И тогда одна за другой появились книги, которые, в общем, можно без преувеличения назвать великими. Это и "Тьма в конце тоннеля". Это и в огромной степени "Дафнис и Хлоя...". И "Дневник", в который он вложил чрезвычайно много таланта, и наблюдательности, и злости. По совокупности, конечно, это одно из крупнейших явлений русской культуры. И ужасно жаль, что это явление уже никогда не повторится.
- Вы нередко цитируете Юрия Нагибина. А чем близок Вам этот писатель?
- Прежде всего, я думаю, точностью формул, глубиной и точностью зрения своего, невероятной страстностью, жесткостью и пристрастностью в оценках и, конечно, сентиментальностью, потому что без этого я вообще никого не уважаю, не люблю. Мне нравится, что он жалеет детей, зверей. Мне нравится его чрезвычайно страстное, живое, горячее, влажное отношение к миру. Я думаю, что "Старая черепаха" - это вообще лучший детский рассказ, написанный в 20-м веке в России.
- Вы перечислили поздние произведения Юрия Нагибина, которые считаете лучшими. А не могли бы Вы пояснить, почему они для Вас лучшие?
- В Нагибине всегда очень ощущалась такая мера, сжатость, стиснутость. С одной стороны, это верность канонам, которые он очень соблюдает, канонам новеллистическим. С другой стороны, конечно, это оглядка на советскую цензуру. Он начал высвобождаться постепенно еще при советской власти, когда напечатал "Терпение" - небольшой рассказ, который, я думаю, заслонил абсолютно такие массивные книги, как, скажем, бондаревский "Выбор".
Хотя он написан на ту же тему, вот об этой же догоняющей войне и догоняющей военной любви. Мне кажется, что раскрепощение, оно ведь обычно бывает у писателя, скорее, в минус, чем в плюс. Потому что исчезает позвоночник, исчезает форма, начинается аморфность такая. А с Нагибиным это не произошло. Ему оно пошло только в пользу. Он написал, наконец, в истинную меру своего темперамента книги, где жизнь предстала по-настоящему горячим и страшным, и увлекательным, и азартным делом. Вот это самое, пожалуй, дорогое в его мироощущении.
.
