2019-й: прощание с анекдотомВасиль Иваныч, попугай!В 1999 году исчезли жетоны на метро. В 1992 году пропали талоны на водку. В 2019 году исчезли анекдоты. Вспомните, кто из вас рассказывал своим близким то, над чем можно вместе посмеяться. Мы спросили писателя Дмитрия Быкова и поколение 20+, журнал DOXA, куда делись анекдоты.Андрей Синявский — не только филолог, но и собиратель фольклора, — полагал, что у России два главных вклада в культуру XX века: блатная песня и анекдот. Оба жанра представлены в искусстве других стран, но нигде — в таком количестве и качестве. Антология советских анекдотов работы Михаила Мельниченко занимает больше тысячи страниц и предсказуемо недоставаема. Можно сказать, что анекдоты рассказывало всё население СССР, которое вообще умело говорить. Да и блатные песни пели все, включая несидевших, — их было даже больше, чем военных.
Сказать, что сейчас анекдот умер, не совсем корректно: он видоизменился. Лучший анекдот, который я слышал в уходящем году, хорош даже на фоне старых советских:
Петька приносит Василию Иванычу попугая.
— Василь Иваныч! Попугай!
Василий Иваныч берет попугая, скручивает ему голову и печально говорит:
— Ну, попугал... Дальше что?
Это очень смешно, особенно если правильно рассказывать; если живо изобразить Петьку, который с наивным восторгом преподносит попугая и произносит реплику с придыханием, с вылупливанием глаз, потому что его в самом деле восхищает эта диковина. А Василий Иваныч тоже не виноват, просто у него одна реакция на всё новое и непонятное. Он может только попугать, причём радикально, скрутив голову, а больше ничего. Это очень похоже на нынешнюю Россию и вообще забавно той печальной забавностью, которая характерна для большинства удачных местных шуток.
Что до исчезновения политических анекдотов, вытесненных анекдотами онтологическими, т.е. абсурдистскими, — у меня была удобная гипотеза: анекдот обычно просовывает своё лезвие в щель между официальной риторикой и подлинной идеологией государства. Ну, например: будет ли третья мировая война? Нет, но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется. Вышучивается агрессивная природа советской пропаганды, всегда замаскированная под голубиное миролюбие. Или: русский, американец и француз спорят, чья жена краше. Американец говорит, что, когда его девушка садится на лошадь, она достаёт ногами до земли, и это не потому, что такая низенькая лошадь, а потому, что такие длинные ноги. Француз может обнимать свою девушку и той же рукой рулить, и не потому, что такая длинная рука, а потому, что такая тонкая талия. А русский, уходя на работу, шлёпает жену по жопе, а когда возвращается — жопа ещё дрожит. «И это не потому, — триумфально заканчивает он, — что такая большая жопа, а потому, что самый короткий рабочий день!»
Но сегодняшняя российская пропаганда немиролюбива, а политика несоциальна; коммунистическая демагогия ушла, стесняться не принято, и зачем нам такой мир, в котором нет России?! Современная Россия не зря разрешила и даже включила в школьную программу Солженицына, потому что впервые в своей истории живёт не по лжи: в ней нет никакого лицемерия. Пропаганда войны звучит по всем федеральным каналам, а то, что общество ещё не скатилось к самому оголтелому фашизму, объясняется только его, общества, леностью. Анекдотом по советским меркам могли бы звучать любые заголовки на современном новостном сайте, только это был бы печальный анекдот. Россия не зря десять лет, на протяжении всех девяностых, сочиняла антиутопии: теперь она в них живёт. Ресурс антиутопий, кстати, — в отличие от ресурса революций, — мы действительно вычерпали. Нынче конкурировать с реальностью бессмысленно, потому что в реальности ставки выше: переиродить этого ирода не сможет никакой сатирик, и социальная сатира в самом деле сдохла. О ней даже писать скучно: в семидесятые её и то было больше, хотя Рязанов в «Гараже» и утверждал, что её нет. Нет её сейчас, ибо сатира предполагает наличие социального идеала, а наше время поставило его под сомнение. Золотые слова Михаила Успенского о том, что нормальным состоянием человечества является фашизм (роман «Райская машина»), никогда ещё не имели столь наглядных подтверждений. Германский фашизм ещё мог порождать анекдоты, ибо хоть изредка лицемерил; современный фашизм на диво откровенен, он ни под кого не маскируется и откровенно гордится. Над чем смеяться? Над его зверствами? Так не смешно.
Со временем мне даже стало казаться, что исчезновение анекдота скорее положительный итог десятых. Рабский жанр, подхихикиванье в кулак, выпуск пара. Да и вообще — сколько можно приспосабливаться, выдавать конформизм за внутреннюю свободу, шипеть по кухням? Некоторые анекдоты — блистательные сатирические миниатюры, но эти шедевры не оправдывают сам модус, который ведёт, увы, к вырождению. И всё-то нам смешно. А на самом деле не смешно. Сейчас время пафоса. Такие мысли у меня периодически возникают поныне, хотя выглядят преждевременными. Но вместе с ними появляются и другие: анекдот не возникает сейчас именно потому, что рассказывать его негде и некому. Всё-таки удачный анекдот — образец народного творчества, а народ творит не во всякое время. И тут возникает занятный вопрос: сочиняя книгу об Окуджаве, я всерьёз задумывался о феномене новой народной песни — авторской. Она была не менее народной, чем «Степь да степь кругом», просто обозначила собой новое качество народа. Отсюда самый простой ответ на роковой вопрос о том, кого считать народом. Народом называется тот, кто пишет народные песни и вообще творит фольклор. Если сегодня авторская песня почти не существует, а от анекдота остались главным образом демотиваторы, среди которых преобладают несмешные, — не значит ли это, что народа как носителя национального самосознания у нас просто нет?
В самом деле: большая часть российского населения в семидесятые-восьмидесятые годы фрондировала, то есть была к власти настроена критично. Анекдот возникал в этой скептической среде также естественно, как узоры плесени на стёклах теплицы. Сегодня в массах преобладает совсем другое ощущение: мы не такие, как все, да, но это потому, что мы лучше, особенней, нам не следует ни на кого равняться и отчитываться перед здравым смыслом, потому что здравый смысл не прав, а права наша особость. Всё, что с нею не согласуется, — русофобия. Нам не подходят чужие рецепты, мы таковы, каковы есть, другими быть не можем, а потому нам ни к чему не надо стремиться. Мы достигли гомеостазиса и можем в нём существовать бесконечно долго. Любое развитие в таком буддийском миросозерцании греховно и катастрофично; поневоле вспоминается Лимонов — «Мои друзья с обидою и жаром ругают несвятую эту власть, а я с индийским некоим оттенком всё думаю: а мне она чего?» Вспоминается и Хармс: «На замечание: «Вы написали с ошибкой» ответствуй: «Так всегда выглядит в моем написании»». Сегодня фольклор, если бы он был, состоял бы не в иронии, а в восхвалении такого статуса, близкого к совершенству, ибо совершенством называют обычно не идеальный мир (его не бывает), а максимальное соответствие желаний возможностям. И в самом деле, если считать сегодняшним народным творчеством блоги, преобладает в них другой народный жанр, а именно донос. Это тоже фольклор, между прочим, и в сочинении доносов российское население преуспело не менее, чем в изобретении анекдотов, причём то и то, если вдуматься, довольно смешно; просто в основе анекдота лежит самокритика, а в основе доноса — самодовольство, ощущение своей правоты на фоне чужой неправильности. Почитайте множество блогов, ведомых далеко не только платными троллями или кремлёвскими пропагандистами, ознакомьтесь с гомерически смешными и столь же печальными записями (правильней было бы сказать — высерами), скажем, крымского блогера А.Горного, который даже фрондирует иногда — но, так сказать, справа (как гласил один из последних анекдотов, мы критикуем Путина не за то, что он слишком Путин, а за то, что он недостаточно Путин). Это и есть современный фольклор, порождённый новым, небывалым агрегатным состоянием народа — или, вернее, его глубочайшим кризисом, который обречён привести к новому расслоению. Вместе существовать в одной ценностной парадигме эти два народа вряд ли смогут, и количественное их соотношение — далеко не 86 к 14: на самом деле это примерно по 10 процентов оппозиционеров и лоялистов плюс 80 процентов инертной массы, которые никаким народом не являются и только ждут определённости.
Чтобы существовал анекдот, надо, чтобы было кому и для кого его рассказывать — то есть чтобы существовала, во-первых, среда, а во-вторых, достаточно культурный уровень рассказчика. Наивно думать, что все анекдоты выдумывались в ЦРУ или НТС: в них сквозит такое знание жизни, которого эмигрантам традиционно недоставало (вот почему большая часть эмигрантской литературы была поразительно наивна). Всё это было творчество той самой образованщины, которая на самом деле была советской интеллигенцией, то есть людьми с высшим образованием, без способностей к политической борьбе, но с ясным пониманием тупиковости советского пути. Чтобы сочинить анекдот, нужно не только сознание неблагополучия, но и определённый культурный уровень, и то творческое состояние, которое как раз и возникает из сочетания безнадёжности и надежды. Именно надеждой на перемены при всей безнадёжности семидесятых вдохновлялись анекдоты — например, классический анекдот про ресторан:
— Принесите кофе и газету «Правда».
— Газета «Правда» больше не выходит.
— Тогда водки и газету «Правда».
— Но она не выходит!
— Прекрасно. Тогда борщ, котлету по-киевски и газету «Правда».
— Газета «Правда» не выходит, сколько можно повторять!»
— А вы повторяйте, повторяйте...
Наконец, анекдот является видом творчества, а творчество возможно не при всяких обстоятельствах. Об этом исчерпывающе высказалась Ахматова:
«И вовсе я не пророчица,
Жизнь моя светла, как ручей,
А просто мне петь не хочется
Под звон тюремных ключей».
Именно под этот звон, сколько ни затыкай уши, живёт сегодняшняя Россия, и тут уж не так важно, сажают ли реальных коррупционеров, обычных чиновников, предназначенных на закланье, или оппонентов режима, которых спровоцировали специально обученные азефята. Звон этих ключей был оглушителен в тридцатые — и анекдотов было сравнительно немного; он несколько приглох в семидесятые — относительно семидеСЫТЫЕ на фоне тридцатых, — и анекдот расцвёл, как и авторская песня. Не всем хочется сочинять в такой обстановке; некоторые мои бывшие приятели, в том числе люди далеко не бездарные, пережили в 2014— 2016 годах истинный творческий взлёт, но такова уж, что поделать, их психофизика. Что поделать, для некоторых оптимальна именно кислотная среда, появились у нас и такие мутанты, но в массе своей люди мало способны к пению и остроумию на фоне всеобщего морального падения и упоения этим падением. В такой обстановке должны хорошо получаться сексуальные оргии, как в позднем Риме, — но с лирикой и сатирой дела обстоят средне. Собственно, и «Метаморфозы» Апулея, более известные как «Золотой осёл», по сравнению с Катуллом очень так себе.
Наконец, чтобы рассказывать анекдоты, надо собираться вместе. Сегодняшнее же время больше располагает к уединению, ибо смотреть на людей сегодня стыдно. Кому-то, может быть, и не стыдно, но такие люди анекдотов не сочиняют. Жанры эпохи упадка — дневники и доносы — требуют тишины.
